Гоголевский текст как концепция чтения

Распространенное в современной науке понятие гоголизации, когда «цитата с непреложностью рождает мощное ассоциативное поле» [1], позволяет обосновать новый взгляд на гоголевский текст как источник культурологической концепции. Правомерность такого подхода подтверждает человек читающий, как один из актуальных контекстов прочтения гоголевского текста. Проблема была по­ставлена Ю.М.Лотманом [2-3], исследована Дечкой Чавдаровой [4] и составляет одну из ярких стра­ниц гоголеведения.

Гоголевский текст как культурологическая концепция содержит богатый материал для исследо­вания имплицитного читателя и эксплицитных форм выражения. Он не только определяет модели­рующую роль читателя, но и позволяет выделить акт чтения как мифологический ключ к прочтению текста. Такой подход выявляет обусловленность типологии читателя особенностями интерпретации акта чтения и актуализирует для нас мифологему чтения. Она рассматривается как концепт, синтези­рующий типологию чтения и типологию читателя.

Читатель — адресат текстовой стратегии. У каждого этапа гоголевской истории души — свой тип чтения и свой читатель, определяемые текстовой стратегией.

О возможности реконструкции воспринимающего сознания как типа читательского восприятия Ю.М.Лотман писал: «Читательское восприятие — всегда истолкование» и: «Изучение этого явления представляет двойной интерес: оно позволяет реконструировать структуру воспринимающего созна­ния и раскрывает те стороны авторской системы, которые делаются более явными в процессе переве­дения ее читателем в иную систему «кода» [2; 616]. Интерпретация акта чтения — основа для описа­ния типологии читателя. В интерпретации акта чтения для нас значимым было читательское сознание гоголевского героя. Такой подход создает предпосылки для изучения доминирующих коннотаций гоголевского чтения. Исследование гоголевского героя как читателя, анализ литературного сознания в контексте культурных отсылок и аллюзий способствуют раскрытию особенностей воспринимаю­щего сознания. Объект цитирования, характер цитирования, функциональная значимость цитат, эво­люционирующих в аллюзии, отражают сущность отмеченного феномена гоголизации.

По-прежнему не теряют актуальности идеи Лотмана о «сознательных антидиалогах» гоголевско­го текста в «Ревизоре» [3; 228] и синтезированных в образе Чичикова персонажей, завещанных пуш­кинской традицией (светский романтический герой (вариант — денди) и разбойник). Лотман обозна­чил пародийное развитие линии Германна из «Пиковой дамы» к гоголевскому Чичикову, сходство которого с Наполеоном было для ученого не случайным [3; 88]. Ю.М.Лотман отметил ассоциации, которые вспоминаются в связи с Чичиковым, и особо выделил в их ряду пушкинскую цитату [3; 277,278]. Это следующие ассоциации: Чичиков — романтический герой светского плана; Чичиков — романтический разбойник; Чичиков — антихрист.

Интересна отмеченная выше пародийная линия: Чичиков — Наполеон. Лотман замечает, что об­раз не исчерпывается литературной пародией. Чичиков — антизлодей, антигерой, антиразбойник, человек, лишенный признаков («ни толстый, ни тонкий») — оказывается истинным антихристом тем, кому предстоит завоевать весь свет. Исследователь выявляет второй ряд ассоциации: фамилия Ко-пейкина и его лозунг «Копи копейку». Гимн копейке — единственное родовое наследство Чичикова.

Песни о разбойнике Копейкине, «воре Копейкине» в записях П.В.Киреевского были известны Гоголю. Ученый допускает и возможность использования в качестве источника устной легенды о солдате Копекникове, который сделался разбойником поневоле. Существенна для Лотмана и еще од­на деталь отношения Копейкина к Чичикову. Копейкин, герой антинаполеоновских войн, и Наполеон — антитетичные фигуры. Синтез и пародийное измельчание этих образов порождают «героя копей­ки» Чичикова. Зло дается не только в чистом виде, но и в ничтожных его формах. В этом же ряду та­кой пародийный факт гоголевского текста: кучер Селифан именует коня Бонапартом.

Гоголевский текст вступает в своеобразный диалог с пушкинским текстом и в другой полупаро­дийной параллели, отмеченной еще А.Белым: Чичиков — Коробочка. Это отношение: Германн — старая графиня [3; 803]. В.Набоков отметил другую ассоциацию, связанную с Коробочкой: «Заметь­те, что имя единственной помещицы в книге — госпожа Коробочка (вспомним страстное восклица­ние Гарпагона «Ma casette» — «Моя шкатулочка») [5; 91].

Ассоциативность пушкинской цитаты с гоголевским текстом прослеживается в параллели: «Отец семейства холостой» и фрагмента об Иване Ивановиче в «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»: «Детей у него не было. У Гапки есть дети и бегают часто по двору. Иван Иванович всегда дает каждому из них или по бублику, или по кусочку дыни, или грушу» [3; 668].

Примеры Ю.М.Лотмана приведены не только в качестве иллюстрации явления гоголизации как переклички с предшествующей и последующей литературной традицией, создания поля аллюзий и коннотаций, но и с точки зрения типов читательской стратегии, когда Гоголь-читатель формирует особый художественный мир с приметами пародийного снижения.

Анализ культурологического характера гоголевского текста актуализирует выявление пре-текстов как источников цитат, осмысление автоцитации как приема текстовой стратегии, анализ чу­жого слова в контексте распознаваемых и скрытых цитат, отношение Гоголя к предшествующей ли­тературной традиции.

Актуальность темы определяется не только возможностью прояснения современной ситуации в полемике точек зрения на природу позитивной и негативной антропологии Гоголя в аспекте модели­рующего сознания, но и состоянием культуры сегодня. Бесконечный круг смыслопорождений гого­левского текста являет все новые и новые контексты смысломоделирования. И казавшиеся очевид­ными и бесспорными идеи начинают восприниматься полемическими и требующими уточнения. Вместе с тем две точки зрения, перекрестившиеся в пространстве гоголевского текста, — Ю.М.Лотмана и Д.Чавдаровой — являются определяющими для понимания концепта чтения как нео­мифологического ключа к художественному миру Гоголя.

Проблема человек читающий в аспекте концепции антимира исследовалась Дечкой Чавдаровой. Рассматривая «чтение» с его коннотациями «познание», «духовность», имеющими особую ценность, исследователь находит знаковым для мира Гоголя отсутствие этой ценности, или ее травестирование, уточняемой как знаковость минуса.

Аксеологический подход как открытие антиценности, или отрицательной ценности (в термино­логии Тыщика это также «отсутствие позитивной ценности»), оценка отсутствия чтения, или паро­дийного чтения как антиценности, привели Чавдарову к анализу семантики слова «читать». Приме­нительно к гротескному миру художественного произведения впечатление абсурда создается не без­грамотностью, а отсутствием чтения при способности чтения, а также наличием чтения без постиже­ния смысла текста, замечает ученый. Применение к поэтике Гоголя термина «позитивная ценность» позволяет исследователю Чавдаровой видеть ее проявление не только в отсутствии книги в простран­стве, в котором обитают персонажи, но и в мотиве «недочитанной книги», придающем гротескный характер изображенному миру.

Исследователем учтены результаты болгарского исследователя Н.Георгиева, обратившегося к травестированному образу цитирующего слуги из романов Сервантеса или Диккенса. Вводя понятие «семантической конгруэнции», Чавдарова включает чтение, сон, еду в один ряд. «День, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном во всю насосную за­вертку».

В «Ревизоре» чтение чужих писем для ученого, с одной стороны, аллюзия о цензуре, с другой — травестированное выражение любознательности. Интересны отмеченные исследователем коннотации газеты — чтение Поприщиным «Северной пчелы». Для анализа гоголевского текста и типов чита­тельской стратегии важна функция текстов массовой культуры. Так, Чичиков читает роман мадам Жанлис, дочь городничего из «Ревизора» — роман Загоскина «Юрий Милославский». Чичиков рас­сматривает в библиотеке Кошкарева сочинение по мифологии как эротическое: «нескромные мифо­логические картинки», «такие картинки нравятся». Чавдарова отмечает несоответствие между по­шлостью героев и характером текстов, которые они читают, ссылается на работу С.Карлински, заме­чающего, что Акакий переписывает, Поприщин читает поэзию, плохую, посещает театр, читает газе­ты, интересуется текущей политикой [6].

Кроме «Мадам Лавальер», Чичиков знает также Гете, цитирует послание Вертера к Шарлоттте, председатель палаты знал наизусть «Людмилу» Жуковского. А почтмейстер «вдался более в филосо­фию и читал весьма прилежно, особенно по ночам, Юнговы Ночи» (здесь игра слов: читал по ночам «Юнговы ночи»).

Чавдарова отмечает интертекстуальные возможности гоголевского текста. Гоголь отсылает не к первоисточникам, а к другим произведениям русской литературы, в которых чтение упомянутых ав­торов имеет важное значение, например, к прозе сентиментализма и к творчеству Пушкина. «Подоб­ная интертекстуальная связь предопределяет восприятие чтения персонажа Гоголя как пародийного образа чтения сентиментального героя или читающего персонажа Пушкина» и «Герои Гоголя ис­пользуют текст как бытовой атрибут» [4; 63]. Почтмейстер читает Юнга, как Петрушка — химию.

«Художественный текст не имеет формирующей человека роли, он представляет собой элемент моды, как фрак или фестончик. Интересно также и то, что персонажи Гоголя, когда захотят проде­монстрировать свою начитанность, не цитируют, включая чужое слово в собственную речь, а реци­тируют, что актуализирует значение «механическое повторение» [4; 63]. Так, Собакевич засыпает, когда Чичиков читает послание в стихах Вертера к Шарлоте.

Такого рода рецитация — квазицитаты Пушкина в письме анонимной дамы Чичикову, псевдо­цитаты Хлестакова (анализировал Н.Георгиев), идентификация Чичикова «просто приятной дамой» с героем популярного в России романа Вульпиуса Ринальдо Ринальдини, сочетание романтического разбойника и бытовой фразы.

Столь пространное цитирование работы Чавдаровой обусловлено полемическим отношением к выводам исследователя, построенным по линии оценки приведенных примеров. Мнение Чавдаровой о том, что в гоголевском тексте нет прямых цитат из чужих текстов, так как ему присуща литератур­ная полемика с чужой поэтикой, столь характерная для Пушкина, в сопоставлении с идеями Лотмана утрачивает свой пародийный смысл. Во-вторых, рассматривая антимир Гоголя, когда культура пре­вращается в некультуру, чтение героев — в акт, лишенный ценности и смысла, Чавдарова констати­рует акт чтения как физиологический.

Для нас безусловность присутствия физиологических коннотаций, отмеченная болгарским уче­ным, — часть, ипостась мифологемы чтения, не являющаяся определяющей. Концепт чтения, осмыс­ленный как акт чтения в экспликации чтения как результата литературной традиции, шире факта культуры, создает модификации текстовой стратегии, различающиеся в циклах произведений Гоголя.

«Вечера на хуторе близ Диканьки» в фигуре вымышленного персонажа Рудого Панько реализу­ют стратегию эстетического романтизма. Моделирующая роль читателя обусловлена статусом рас­сказчика в духе фольклорной поэтики. Нарративная природа текста и ориентация на освоенные фольклором приемы повествования, так же как объект рассказывания, исключают ситуацию чтения. Вместе с тем тип повествования означает функциональное усиление читателя. Первоначальный за­мысел — писать для развлечения — атрибутирует читателя как воспреемника авторской установки. Формирование в цикле идеи «прекрасного человека» предполагает пассивность читателя как участ­ника художественной коммуникации.

В цикле «Миргород, повести, служащие продолжением Вечеров на хуторе близ Диканьки» тек­стовая стратегия заявлена в продолжении как жанровой атрибуции. Преемственность по отношению к «Вечерам» означает и преемственность типа повествования, и типа текстовой стратегии, исклю­чающей чтение. Здесь модель имплицитного читателя выражена более интенсивно. Кризис соборно­сти, черты апостасии обусловили единство цикла при внешнем конфликте текстовых стратегий. Во­просы веры и души не только ключевые, но осмыслены в поле различных ассоциаций. В «Старосвет­ских помещиках» апелляция к миру духовных ценностей моделирует образ читателя-христианина, в повести о Тарасе Бульбе — патриота. В «Повести о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем» травестирование создает концепцию антимира на основе пародийных моделей и апеллирует к читателю, воспитанному социальной сатирой, и имплицитный читатель вовлекается как зритель за счет авторских обращений и восклицаний: «Скучно жить на этом свете, господа!» и нос­тальгии по Миргороду. Читатель не дистанцирован, а вовлечен в этот мир, как равноправный член миргородского общества. Мистико-инфернальная стихия «Вия» актуализирует другого читателя. Сценичность, постановочность, четкость встроенных декораций воскрешают традиции литературы видений и предполагают читателя со сложившимися взглядами на веру.

Круг чтения в «Мертвых душах» предполагает читателя — гоголевского современника. Куль­турные отсылки и аллюзии реконструируют культурную картину эпохи. Основной способ интерпре­тации чтения — пародия. Выбор пародии обусловлен распознаваемостью, прозрачностью семантики объекта чтения. Читатель гоголевского текста не только современник, но, прежде всего, русский че­ловек, чуткий к лингвистическим фактам. Гоголевский ономастикон — это особый пласт художест­венного мира. Имена героев обладают семиотической значимостью, тяготеют к глубоким обобщени­ям. Таковы имена сыновей Манилова: Фемистоклюс (имя греческого полководца) и Алкид (Герку­лес). Собакевич называет губернатора и вице-губернатора «Гога и Магога».

Знаменита 14 страница книжки Манилова. Не менее значимо, что он читает «Сын Отечества» — журнал, основанный в 1812 г.

Ноздрев — «исторический» человек в поэме. С этой оценкой контрастирует мотив шарманки. «Шарманка играла не без приятности, но в середине ее, кажется, что-то случилось: ибо мазурка окан­чивалась песнею: «Мальбруг в поход поехал», а «Мальбруг в поход поехал» неожиданно завершался каким-то давно знакомым вальсом. Пародийное сочетание старинной французской песни и балаган­ного инструмента, воскрешающего культуру райка и народного театра, ориентировано на читателя, знакомого с бытом русской провинции. Неустроенность, походная жизнь провинциального бретера, с репутацией своего рода шута и скомороха, шаржирует образ Ноздрева и исключает акт чтения в его культурной коннотации.

Мифологема чтения реализована в «Мертвых душах» в системе коннотаций, отражающих прин­цип симметрии в композиции поэмы. Это коннотации: состояние, свое и чужое, власть, мифология ада, господин — слуга, пародирование чтения, псевдочтение гоголевских героев. Особняком в гого­левском тексте представлены литературные коннотации-аллюзии. Выражено и отношение Гоголя к массовой литературе как проблема литературного вкуса и эстетических предпочтений.

Коннотация состояние. Гоголь достигает пародийного снижения в параллелизме состояния за­мечтавшегося двадцатилетнего юноши: «он в небесах и к Шиллеру заехал в гости» с веселым распо­ложением духа Чичикова, спешащего на бал к губернатору. Шиллер — мифологема, основа фразео­логизма. Комическая коннотация: русская и немецкая культура, свое и чужое как игра смыслами обыграна Гоголем и в одной из петербургских повестей (см. ниже).

Коннотация власть. Чичиков отправляется в гражданскую палату совершать купчую. Он не бо­ится опоздать, потому что председатель, подобно древнему Зевесу Гомера, персонифицирует власть. В палате один из священнодействующих «приносил с таким усердием жертву Фемиде, что лопнули на локтях рукава, и оттуда давно лезла подкладка, за что и получил в свое время коллежского регист­ратора». Здесь прозрачна аллюзия, реконструирующая классические образы сатирической журнали­стики XVIII в.

Коннотация мифология ада. Упомянутый выше стряпчий «прислужился нашим приятелям, то есть Чичикову и Ивану Антоновичу (Кувшинное рыло), как некогда Виргилий прислужился Данту». Роль проводника по аду наделяет эсхатологический мотив силой сатирического разоблачения. Про­исходит моделирование читателя, обладающего прогностической, провиденциальной силой: демони-зация Чичикова предвещает духовную катастрофу.

Коннотация господин — слуга. Петрушка «имел даже благородное побуждение к просвещению, то есть чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно все равно, похож­дение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник — он все читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался. Ему нравилось не то, о чем читал он. Но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения». Слуга — зеркальный двойник господина, пародирующий чтение.

Коннотация пародирование чтения. Чичиков читает оторванную по дороге в гостиницу в день приезда афишу. Чичиков читает женский роман «Герцогиня Лавальер» (роман Жанлис). В этом же ряду беседы Чичикова и характер его понимания светского обихода. «Чичиков рассказывал блондин­ке случившиеся историйки, даже коснулся было Диогена». Почтмейстер читает «Юнговы ночи» — поэму английского поэта первой половины XVIII в. и «Ключ к таинствам натуры» — религиозно-мистическое сочинение немецкого писателя Эккартсгаузена. Псевдочтение гоголевского героя — ал­люзия на эзотеричное чтение как объект пародирования.

Особняком в гоголевском тексте представлены литературные коннотации-аллюзии. Так, Риналь­до Ринальдини — герой романа немецкого писателя Вульпиуса. Романтизация Чичикова, сравнение с благородным разбойником в воображении женского общества губернского города — это пример двойного разоблачения: мнимо-литературного общества и мнимого героя. Здесь отношение Гоголя к массовой литературе выявляет проблему литературного вкуса и эстетических предпочтений.

В «Повести о капитане Копейкине» Копейкин очутился в столице и испытал чувство потрясе­ния. Состояние передано метафорой «некоторое поле жизни» при помощи образа сказочной Шехере-зады. Пародирование восточного стиля как романтической перспективы также выражает сущность гоголизации в аспекте мифологемы чтения.

Гоголь внимателен не только к фактам современной журналистики. Он упоминает «Московские ведомости» как факт культурного сознания. В применении к героям претензия на передовое мышле­ние обретает характер парафраза. Гоголь чуток к приемам саморазоблачения. Ориентация на читате­ля — сторонника просвещения являет новый пример снижения античной мифологии. Учитель Пав-луши Чичикова «был большой любитель тишины и хорошего поведения. а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший Крылова за то, что он сказал: «По мне уже лучше пей, да дело разумей». Отсутствие семантической связи между двумя самохарактеристиками учителя активизирует образ читателя с демократическими взглядами. Использованный Гоголем прием цитата в цитате обнаруживает авторитетность чужого слова. Интересно, что и для самого Гоголя со временем стала безусловной авторитетность своего слова. Так, Гоголь сознавался Жуковскому в одном из провалов: «Я размахнулся в моей книге таким Хлеста­ковым, что не имею духу заглянуть в нее». Это был период, когда он написал «Предисловие ко второму изданию «Мертвых душ», «Развязку Ревизора». В этом признании для нас примечательна автокомму­никация: «Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в нее».

В типологии читателя важен собирательный образ. О жителях города: «прочие тоже были более или менее люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто «Московские ведомости, кто даже и совсем ничего не читал». Алогизм, или парадоксальная логика, усиливает пародийность чтения как факта мнимой просвещенности.

Для гоголевского текста характерно разрастание коннотации чтения до коннотации культурного текста, включающего в себя чтение и читателя как рановеликие субстанции. В «Петербургских по­вестях» статус читателя укрепляется и выстраивается в системе иных культурных отсылок и аллю­зий. Такова перуджинова Бианка — образ Мадонны с фрески «Поклонение волхвов» итальянского художника Пьетро Перуджино в часовне Санта Мариа Деи Биянки. Об ученых и воспитанных людях: «Они любят потолковать о литературе; хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А.А.Орлове». Орлов — автор лубочных, нравоописательных книжек для народа.

Автор упоминает «Филатки» — бессменный репертуар. Это популярные в 1830-х гг. водевили из простонародной жизни «Филатки с детьми» П.И.Григорьева и «Филатка и Мирошка» П. Г. Григорьева.

Пирогов превосходно декламировал стихи из «Дмитрия Донского» (трагедия В.А.Озерова. — У.К.) и «Горе от ума». В превосходной декламации героя заключена его неспособность к творчеству. Соседство Озерова и Грибоедова, если вспомнить историю литературной борьбы первой четверти XIX в., усиливает пародийный смысл культурного уровня гоголевского персонажа.

Пирогов в погоне за незнакомкой попадает в квартиру немецкого мастерового: «Перед ним си­дел Шиллер — не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Телля» и «Историю Тридцатилетней войны», но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, — не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой при­ятель Шиллера». Смехотворность ситуации создается не только картиной внезапного появления Пи-рогова, прервавшего лишение носа Шиллера Гофманом, но и образом столяра Кунца: «Все эти до­стойные ремесленники были пьяны как сапожники». Гротескная образность осложнена литературной аллюзией: русская и немецкая культура.

Пирогов прочитал кое-что из «Северной пчелы» — успокоился. Также его «успокаивают» пи­рожные из немецкой кондитерской. Известно, что у Гоголя нет мелочей. Они имеют всегда онтоло­гический статус. Это типично гоголевские оговорки, обнаруживающие текстовую стратегию и фор­мирующие отношение Гоголя к литературной традиции. Во вторую редакцию «Портрета» в 1842 г. Гоголь ввел теорию, касавшуюся природы и законов изящного. Чартков задумывается: «Что русский народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не каза­лось ему удивительным... но где покупатели этих пестрых, грязных масляных малеваниц? Кому нуж­ны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи». Курсивом Гоголь обозначает пози­цию в диалоге с читателем. Понимание эстетики, философия прекрасного коренятся для писателя в аксиологии русской культуры.

Квартальный сравнивает страшный взгляд старика на портрете с Громобоем — героем одно­именной баллады (1810) В.Жуковского, который продал душу дьяволу. Чартков потрафляет вкусам заказчиков: «Кто хотел Марса; он в лицо совал Марса; кто метил в Байрона, он давал ему байронов-ское положенье и поворот. Коринной ли, Ундиной, Аспазией ли желали быть дамы, он с большой охотой соглашался на все». Коринна — героиня одноименного романа (1807) французской писатель­ницы де Сталь, Ундина — героиня одноименной поэмы (1837) Жуковского, Аспазия (V в. до н.э.) — гречанка, славившаяся красотой и умом. Понимание красоты как основной задачи искусства форми­руется в гротескном ряду высокого и низкого.

«Казалось, в нем олицетворился тот страшный демон, которого идеально изобразил Пушкин». Отсылка к стихотворению Пушкина «Демон» отражает типологическую близость дьяволического дискурса Гоголя: романтическая перспектива принимает характер трагического возвышения, демо­нического величия.

В «Петербургских повестях» статус читателя укрепляется и выстраивается в системе иных куль­турных отсылок и аллюзий. Такова перуджинова Бианка. Примечательно имя Орлова — автора лубоч­ных, нравоописательных книжек для народа. Автор упоминает «Филатки», популярные в 1830-х гг. во­девили из простонародной жизни. Курсивом Гоголь обозначает позицию в диалоге с читателем. По­нимание эстетики, философия прекрасного коренятся для писателя в аксиологии русской культуры. Отсылка к стихотворению Пушкина «Демон» в повести о художнике отражает типологическую бли­зость дьяволического дискурса Гоголя: романтическая перспектива принимает характер трагического возвышения, демонического величия.

Повесть Гоголя «Шинель» интересна в рамках рассматриваемой проблемы традициями право­славного ономастикона. Подбор имени героя, перипетии и сюжетные линии осуществлены по линии пародирования житийной литературы. Архетипы православного сознания воскрешают пантеон свя­тых русского средневековья. В «Записках сумасшедшего» пародирование принимает характер ими­тации больного сознания. Герой «читал Пчелку». Коннотация Северная Пчела-Пчелка — это пере­ключение автора в систему мышления персонажа. Имплицитный читатель — прямой результат чте­ния, сниженного до фамильярной игры.

В «Ревизоре» особенно много цитат из Карамзина. Воспринимающее читательское сознание от­ражает специфику гоголевской полифонии. Так, Хлестаков при первом появлении насвистывает сна­чала из «Роберта», потом «Не шей ты мне, матушка», наконец, ни се ни то. Здесь комическое столк­новение читателя массовой литературы, фольклорной эстетики (песня невесты, как у Чичикова, жен­ский текст) и аллюзия на сатирическую журналистику ХVШ в. («Ни то, ни сио»). Ретардация в гого­левском стиле приводит к функции плеоназма как речевой коммуникации, подразумевающей равен­ство мыслимого и действующего персонажа.

Типично гоголевский прием — введение чужого слова в реплики персонажей. В мифологии чтения следует выделить значение фольклорной поэтики. Птица-тройка трижды встречается в по­этике Гоголя. В «Ревизоре» символично не только залихватское: «Эй вы, залетные» Хлестакова, но и голубой коврик, напоминающий сказочный ковер-самолет, уносящий со сцены героя. Аллюзию фольклорного волшебного крылатого коня воскрешает Поприщин. Смеховая поэтика Гоголя обнару­живает свою антропоцентричность в перспективе оксюморонных столкновений.

Один из уровней читательского сознания — это эпиграф. Фольклорный вариант автокоммуни­кации обнаруживает, в сравнении с «Вечерами», новую роль пре-текста. Писатель моделирует чита­теля — активного в полемике о культурных ценностях.

Итак, выявление текстовых стратегий и соотношение экспликаций чтения и типологии читателя позволяют убедиться в том, что Гоголь моделирует тип своего читателя. Полифония стиля, структу­рируемого смеховой поэтикой, отсылками и аллюзиями, отношением к литературной традиции и фольклорной поэтике, отражают разные виды текстовых стратегий и модификации имплицитного читателя.

Список литературы

1. Немзер А. Современный диалог с Гоголем // Новьгй мир. — 1994. — № 5. (Электронный ресурс) // Режим досту-na:magazines.russ.ru/novyi_mi/1994/5/nemzer-pr.html
2. ЛотманЮ.М. Карамзин. — СПб.: Искусство-СПБ, 1997. — 832 с.
3. ЛотманЮ.М. Пушкин. — СПб.: Искусство-СПБ, 1995. — 847 с.
4. Чавдарова Д. Антимир Гоголя и «читающий человек» // Homo legens в русской литературе XIX века. — Шумен: Акси-ос, 1997. — 142 с.
5. Набоков В. Николай Гоголь // Набоков В. Лекции по русской литературе. — М.: Наследие, 1998. — С. 31-136.
6. KarlinskiS. The Sexual Labirinth of N. Gogol. — Cambridge, 1976. — Р. 118. (Цит. по: Чавдарова Д., 62).