Аннотация
Цель статьи заключается в рассмотрении особенностей репрезентации мифологемы «стрекоза» в творческой практике О.Э. Мандельштама. При анализе стихотворений использовались историко-генетический метод и культурологический комментарий. C помощью данных методов были рассмотрены интертекстуальные связи стихотворений О.Э. Мандельштама и формирование прецедентных текстов.
Иль стрекозы живая трель Послышалась...
М.Ю. Лермонтов
Особенностью акмеизма является культуроцентризм. О.Э. Мандельштам 22 февраля 1933 года характеризует художественную систему как «тоску по мировой культуре» [1, т. II, с. 725]. Поэтическая традиция акмеизма включает как отечественное, так и всемирное наследие, органично освоенное и претворённое в «своё слово». Примером тому может служить мандельштамовская трансформация XLIII оды Анакреона в контексте русской поэтической традиции: «Сколь блаженна ты, цикада! / Ты, росы упившись каплей, / На верху дерев высоких, / Будто царь, поешь свободу!»
Началом русской традиции является перевод А.Д. Кантемира «К трекозе»: «Трекоза, тя ублажаем, / Что ты, на древах вершинке / Испив росы малы капли, / Как король, поешь до полна» [2, с. 311]. Кантемировская «русифицированная анакреонтея «К трекозе» - начало «вариаций на тему» кузнечиков и сверчков» [3, с. 5]. Анакреонтический мотив кузнечика появляется в автопсихологических «Стихах, сочиненных по дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же» М.В. Ломоносова, в лирике Н.А. Львова, Н.П. Гнедича, Г.Р. Державина, В.В. Капниста и др.
О.Э. Мандельштам использует все инварианты мифологемы цикады: в его поэзии присутствуют и цикада, и кузнечик, и стрекоза. Цикада и кузнечик связаны с темой творчества. Цикада указывает на интертекстуальную связь с античной культурой. О.Э. Мандельштам вводит реминисценции из лирики Сафо: «Бежит весна топтать луга Эллады, / Обула Сафо пёстрый сапожок, / И молоточками куют цикады, / Как в песенке поётся, перстенёк» [1, т. I, 105]. В 1930-е гг. цикада станет частью семиосферы языка, итальянского Возрождения и пушкинской гармонии («Ариост»): «На языке цикад пленительная смесь / Из грусти пушкинской и средиземной спеси - / Он завирается, с Орландом куролеся, / И содрогается, преображаясь весь» [1, т. I, с. 180]. В программном труде «Разговор о Данте» цикада закрепляется в культурно-речевой семиосфере как знак вечной традиции: «Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает» [1, т. II, с. 160].
Воссоздание мифологемы кузнечика раскрывает «трагический модус» [3, с. 7] О.Э. Мандельштама: «Сегодня дурной день: / Кузнечиков хор спит, / И сумрачных скал сень - / Мрачней гробовых плит» (1911) [1, т. I, с. 52]. Другой аспект кузнечика у поэта связан с семантикой времени: «Что поют часы- кузнечик, / Лихорадка шелестит / И шуршит сухая печка, - / Это красный шёлк горит...» (1918) [1, т. I, с. 99]. Мотив времени включается в тему смерти: «Потому что смерть невинна / И ничем нельзя помочь, / Что в горячке соловьиной / Сердце тёплое ещё» [1, т. I, с. 100]. В книге «Tristia» кузнечик связан с темой творческого кризиса. Кризису сопутствует топос мира мёртвых, семантика развоплощённого слова и мотивы забвения, сухости, пустоты: «В сухой реке пустой челнок плывёт, / Среди кузнечиков беспамятствует слово...» [1, т. I, с. 110]. Задача лирического героя: «Побороть забвение - хотя бы это стоило смерти...» [1, т. II, с. 40]. Высокая традиция М.В. Ломоносова трансформируется в модернистской эстетике - уже не личная несвобода, но сама атмосфера эпохи мотивирует кризис. Во 2-м варианте стихотворения «Ариост» (1935) динамика времени сопрягается с образами итальянского Ренессанса и сюжетом «Неистового Орланда (Роланда)» Лудовико Ариосто: «Часы песочные желты и золотисты, / В степи полуденной кузнечик мускулистый - / И прямо на луну влетает враль плечистый...» [1, т. I, с. 483]. Кузнечик стал частью идеального топоса итальянской культуры, антитезы жестокому XX веку: «В Европе холодно. В Италии темно. / Власть отвратительна, как руки брадобрея. / О, если б распахнуть, да как нельзя скорее, / На Адриатику широкое окно» [1, т. I, с. 482]. О.Э. Мандельштам обращается к конкретному аспекту мифологемы - это враждебный акмеизму хаос. Кузнечик «в странах, где природный баланс очень хрупок, - символ космического беспорядка» [4, с. 181].
Наша цель - рассмотреть особенности воссоздания мифологемы стрекозы О.Э. Мандельштамом. В переводе А.Д. Кантемира «К трекозе» предполагается аналогия с поэтом, носителем божественного дара: «Любят тебя и все музы, / И сам Фебус тебя любит, / Что звонкий тебе дал голос» [2, с. 311]. Кантемирова стрекоза - «Песнолюбка! беспечальна, / Легкоплотна...» [2, с. 311]. Символическое значение образа стрекозы - «лёгкость и легкомыслие, грация, скорость» [4, с. 360]. Подобная характеристика присуща известной басне И.А. Крылова «Стрекоза и Муравей»: «Попрыгунья Стрекоза / Лето красное пропела; / Оглянуться не успела, / Как зима катит в глаза» [5, с. 281].
О.Э. Мандельштам трансформирует анакреонтическую традицию и прецедентные тексты. В его творчестве мифологема стрекозы присутствует на всех основных этапах - в 1910-е, 1920-е и 1930-е годы. О.Э. Мандельштам отказывается от басенного контекста и включает в символику стрекозы темы творчества, жизни и смерти. Его стрекоза «делит символизм с бабочкой» [4, с. 360]. Бабочка, в свою очередь, символизирует бессмертие: «...её жизненный цикл стал превосходным примером этого: жизнь (яркая гусеница), смерть (тёмная куколка), возрождение (свободный полёт души)» [4, с. 18]. В цикле 1932-1934 гг. «Восьмистишия» акмеист воссоздаёт символ бабочки в единстве жизни и смерти: «О, бабочка, о, мусульманка, / В разрезанном саване вся - / Жизняночка и умиранка, / Такая большая - сия!» [1, т. I, с. 185].
Впервые стрекоза появляется у О.Э. Мандельштама в стихотворении 1910 года «Медлительнее снежный улей...» (книга «Камень»), Стихотворение организует оппозиция зимы и лета, любви и смерти. Любовь и лето представлены через импрессионистическое восприятие одежды: «Ткань, опьянённая собой, / Изнеженная лаской света, / Она испытывает лето, / Как бы не тронута зимой» [1, т. I, с. 48]. Зима связана у поэта с твёрдостью и оформленностью. В акмеистической системе ценностей особое место отводится форме и организованности. В статье 1910 года «Государство и ритм» О.Э. Мандельштам заявляет: «Организовывая общество, поднимая его из хаоса до стройности органического бытия, мы склонны забывать, что личность должна быть организована прежде всего. Аморфный, бесформенный человек, неорганизованная личность есть величайший враг общества» [1, т. II, с. 45]. Зима в последней строфе стихотворения «Медлительнее снежный улей...» символизирует вечность, а стрекозы - мимолётность жизни: «И если в ледяных алмазах / Струится вечности мороз, / Здесь - трепетание стрекоз, / Быстроживущих, синеглазых» [1, т. I, с. 48]. Синеглазые стрекозы появятся в стихотворении на погребение Андрея Белого «Утро 10 января 1934 года», поэтому можно увидеть в них сквозной символ, обеспечивающий единство и целостность художественного мира О.Э. Мандельштама: «Всякий период стихотворной речи - будь то строчка, строфа или цельная композиция лирическая - необходимо рассматривать как единое слово. Когда мы произносим, например, «солнце», мы не выбрасываем из себя готового смысла, - это был бы семантический выкидыш, - но переживаем своеобразный цикл» [1, т. II, с. 420].
Стихотворение 1911 года «Стрекозы быстрыми кругами...» раскрывает ещё одну мифологическую функцию насекомого - функцию посредника между миром земным и омутом-бездной: «Стрекозы быстрыми кругами / Тревожат чёрный блеск пруда, / И вздрагивает, тростниками / Чуть окаймлённая, вода» [1, т. I, с. 278]. Стрекозы постоянно кружат, погружаясь в омут. Возможность увидеть в пейзаже бездну дают топос омута и образ траура. Кроме того, мотив пряжи- паутины ассоциируется с мандельштамовской темой нереализованного творчества: «То - пряжу за собою тянут / И словно паутину ткут; /To- распластавшись - в омут канут / И волны траур свой сомкнут» [1, т. I, с. 278]. В лирическом философском романе «Египетская марка» (1927-1928) пряжа станет знаком коммуникации глухонемых: «В это время проходили через площадь глухонемые: они сучили руками быструю пряжу. Они разговаривали» [1, т. II, с. 286]. Лирический герой стихотворения «Стрекозы быстрыми кругами...» ощущает воздействие стрекоз: «И я, какой-то невесёлый, / Томлюсь и падаю в глуши - / как будто чувствую уколы / И холод в тайниках души...» [1, т. I, с. 278]. Холод и падение обусловлены прикосновением лирического героя к бездне. Тот же омут в стихотворении 1910 года - бездна, хаос первородный: «Из омута злого и вязкого / Я вырос, тростинкой шурша...» Лирический герой выходит из бездны и вынужден в неё вернуться: «И никну, никем не замеченный, / В холодный и топкий приют...» [1, т. I, с. 50]. В книге «Шум времени» автор вспоминает: «...а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал» [1, т. II, с. 213].
Следующий этап воссоздания мифологемы стрекозы приходится на 1916 год (книга «Tristia»). В стихотворении «Мне холодно. Прозрачная весна / В зелёный пух Петрополь одевает» астионим Санкт-Петербург - Петроград заменяется эллинско-римским Петрополем. Такая замена подчёркивает непрерывность культурной традиции. Однако в годы Первой мировой войны умирающий Петрополь вызывает сложные чувства. C одной стороны, лирическому герою невская вода «отвращенье лёгкое внушает». C другой стороны, море неподвластно гибели: «По набережной северной реки / Автомобилей мчатся светляки, / Летят стрекозы и жуки стальные, / Мерцают звёзд булавки золотые, / Но никакие звёзды не убьют / Морской воды тяжёлый изумруд» [1, т. I, с. 92]. «Стрекозы и жуки стальные» в данном случае - метафора аэропланов. Для мандельштамовского стихотворения прецедентным текстом является «Комета» (1910) А.А. Блока, где летательные аппараты уподобляются насекомым: «Через Симплон, моря, пустыни,/ Сквозь алый вихрь небесных роз,/ Сквозь ночь, сквозь мглу - стремят отныне / Полёт - стада стальных стрекоз» [6, с. 426].
Стихотворение 1923 года «А небо будущим беременно...» включает мифологему стрекозы также в контексте смерти - но смерти насильственной. Стрекозы уже символизируют не опасность морю и Неве, а жертву: «А то сегодня победители / Кладбища лёта обходили, / Ломали крылья стрекозиные / И молоточками казнили» [1, т. I, с. 302]. Стихотворения «А небо будущим беременно...» и «Мне холодно. Прозрачная весна...» О.Э. Мандельштама формируют прецедентный текст стихотворения А.А. Тарковского «Когда купальщица с тяжёлою косой...»: «Над хрупкой чешуёй светло-студёных вод / Сторукий бог ручьёв свои рога склоняет, / И только стрекоза, как первый самолёт, / О новых временах напоминает» [7, с. 37].
Посвящённое актрисе Ольге Арбениной стихотворение «Мне жалко, что теперь зима...» (1920) также включает мифологему стрекозы, сопрягая её с ласточкой: «Стрекозы вьются в синеве, / И ласточкой кружится мода, / Корзиночка на голове - / Или напыщенная ода?» [1, т. I, с. 114]. Стихотворение исполнено театральных ассоциаций: «запах апельсинной корки» напоминает о произведении 1915 года «Я не увижу знаменитой «Федры» / В старинном многоярусном театре...»: «Вновь шелестят истлевшие афиши, / И слабо пахнет апельсинной коркой...» [1, т. I, с. 86]. Лирическая героиня «...как нарочно создана / Для комедийной перебранки», в ней «...всё дразнит, всё поёт, / Как итальянская рулада» [1, т. I, с. 114]. Однако завершается стихотворение образом венецианского головного убора: «И тень от шапочки твоей - / Венецианская баута» [1, т. I, с. 114]. В стихотворении того же 1920 года «Веницейской жизни, мрачной и бесплодной, / Для меня значение светло...» театр Венеции становится местом смерти: «На театре и на праздном вече / Умирает человек» [1, т. I, с. 107]. Введение в стихотворение «Мне жалко, что теперь зима...» венецианского образа поселяет тревогу, которая контрастирует с позитивным символом ласточки.
Стрекоза появляется в лирике 1922 года как символ связи времён и культур: «Ветер нам утешенье принёс, /Ив лазури почуяли мы / Ассирийские крылья стрекоз, / Переборы коленчатой тьмы» [1, т. I, 126]. Ассирия символизирует антигуманную «социальную архитектуру»: «Иногда она становится враждебной человеку и питает своё величие его унижением и ничтожностью» [1, т. II, с. 125]. Ассирийский эпитет стрекозиных крыльев подчёркивает неизбежность смерти, причём поэт использует мусульманский символ - образ ангела смерти в иудаизме и исламе - Азраила: «И, с трудом пробираясь вперёд, / В чешуе искалеченных крыл / Под высокую руку берёт / Побеждённую твердь Азраил» [1, т. I, с. 126]. Азраил, принимающий побеждённую твердь под свою руку, становится владыкой мира. Азраил выполняет функцию проводника в царство мёртвых, и в кризисном 1922 году О.Э. Мандельштам создаёт картину мира смерти. Негативная семантика насекомого соответствует славянским традициям: «...целый ряд названий стрекозы выявляет символику, соотносящую её с гадами, прежде всего со змеями. <...> В ряде названий отражена связь и с другими демоническими персонажами» [8, с. 523]. Поэтому вполне органично смотрится связь стрекозы с Азраилом в стихотворении О.Э. Мандельштама.
Во второй половине 1920-х годов О.Э. Мандельштам ищет пути выхода из кризиса. Поэтому в романе «Египетская марка» стрекозы сопрягаются с позитивным восприятием детства и французской живописи - Барбизонской пейзажной школы. Акмеист творчески преобразует бытовые детали в красочный мир «барбизонского воскресенья»: «Мать заправляла салат желтками и сахаром. Рваные мятые уши салата с хрящиками умирали от уксуса и сахара. Воздух, уксус и солнце уминались с зелёными тряпками в сплошной, горящий солью, трельяжем, бисером, серыми листьями, жаворонками и стрекозами, в гремящий тарелками барбизонский день» [1, т. II, с. 285].
В 1932 году О.Э. Мандельштам пишет стихотворение, наполненное деталями художественных миров русских поэтов XIX века: «Дайте Тютчеву стрекозу - / Догадайтесь, почему» [1, т. I, с. 178]. Акмеист вступает в непосредственный диалог с «провиденциальным собеседником» («О собеседнике», 1913) [1, т. II, с. 10], предлагая определить прецедентные тексты. Претекст Ф.И. Тютчева - стихотворение «В душном воздуха молчанье...»: «В душном воздуха молчанье, / Как предчувствие грозы, / Жарче роз благоуханье, / Звонче голос стрекозы...» [9, с. 59]. Лирический герой Ф.И. Тютчева переживает «жизни некий преизбыток», а О.Э. Мандельштам в начале 1930-х годов обретает «выпрямительный вздох» [1, т. I, с. 184].
Два стихотворения от 10 января 1934 года, «Голубые глаза и горячая лобная кость» и «Утро 10 января 1934 года» («Меня преследуют две-три случайных фразы»), посвящены похоронам Андрея Белого. В первом стихотворении стрекозы включаются в сравнение с репортёрами: «Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши, / Налетели на мёртвого жирные карандаши» [1, т. I, с. 191]. Второе стихотворение сопрягает претексты А.С. Пушкина и самого Андрея Белого: «Меня преследуют две-три случайных фразы, - / Весь день твержу: печаль моя жирна. / О Боже, как жирны и синеглазы / Стрекозы смерти, как лазурь черна...» [1, т. I, с. 192]. Трагизм ситуации подчёркивается полемическим цитированием А.С. Пушкина: «Мне грустно и легко; печаль моя светла...» [ 10, с. 286]. Чёрная лазурь - антитеза названия сборника Андрея Белого «Золото в лазури»: «Пронесясь / ветерком, / ты зелень чуть тронешь, / ты пахнёшь / холодком / и смеясь / вмиг / в лазури утонешь, / улетишь на крыльях стрекозовых» [11, с. 43].
Итак, О.Э. Мандельштам трансформирует мифологему стрекозы, отказываясь от оптимистического настроения и темы любимицы богов. Анализ мифологической составляющей образа насекомого позволяет акмеисту выразить трагическое мироощущение XX века. C другой стороны, именно мифологическая и культурноисторическая природа образа стрекозы мотивирует богатство прецедентных текстов русской классической поэзии в творчестве О.Э. Мандельштама, доказывающих непрерывность литературной традиции, когда: «В священном исступлении поэты говорят на языке всех времён, всех культур» [1, т. II, с. 54].
Литература:
- Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В тех томах. - Том первый. Стихотворения. - M.: Прогресс-Плеяда. 2009. - 808 с. - Том второй. Проза. - M.: Прогресс-Плеяда. 2010. - 760 с.
- Кантемир А.Д. Собрание стихотворений. - Л.: Советский писатель, 1956. - 540 с. - (Библиотека поэта).
- Ильинская Н.И. Анакреонтический мотив цикады / кузнечика в поэзии Булата Окуджавы // Русская литература. Исследования. -2011,- Выпуск XV. - С.4-14.
- Тресиддер Дж. Словарь символов / Пер. с англ. С. Палько. - M.: Ф АИР-ПРЕСС, 1999. - 448 с.
- Крылов И.А. Полное собрание сочинений. Том 3. Басни, стихотворения, письма. - M.: Директ-Медиа. 2010.-522 с.
- Блок А.А. Стихотворения. Поэмы. Театр. - M.: Художественная литература. 1968. - 840 с. - (Библиотека всемирной литературы).
- Тарковский А.А. Стихотворения и поэмы. - M.: Профиздат, 2000. - 384 с. - (Поэзия XX века).
- Typa А.В. Символика животных в славянской народной традиции. - M.: Издательство «Индрик». 1997. - 912 с. - (Традиционная духовная культура славян / Современные исследования).
- Тютчев Ф.И. Лирика. В 2 томах. Т. 1. - M.: Наука, 1965. - 450 с. - (Литературные памятники).
- Пушкин А.С. Стихотворения. Поэмы. Сказки. - M.: Художественная литература. 1977. - 784 с. - (Библиотека всемирной литературы)
- Белый А. Собрание сочинений. Стихотворения и поэмы. - М.: Республика. 1994. - 559 с.