Человек живет не только в биосфере и социуме. Среда обитания человека – среда речевая, среда «определенной словесной культуры». «В этот бушующий океан речи погружен каждый с рождения до смерти, и каждый ищет в этом океане, с помощью своего и чужого слова, истины, а если не истины, то хотя бы убедительности» [Михальская 1996, 40]. Как никогда это характерно для современного этапа человеческой истории.
Темпы жизни постиндустриального общества, круг явлений, объединенных понятием «информационный взрыв», технический прогресс и применение новых информационных технологий в системах массовой коммуникации, их огромное и растущее влияние во всех сферах жизни многомиллионных аудиторий изменили социокультурную ситуацию и «культурное сознание эпохи» (И.П. Ильин). Подобные изменения свидетельствуют о становлении культуры нового – гармонизирующего – типа. «Направленность ее, уравновешивающая отношения мира и человека, ведет к пониманию диалогического принципа их бытия и взаимодействия» [Михальская, 1990, 51]. Мы наблюдаем, как практика диалога, человеческого общения расширяется до ранее никогда не свойственных ему масштабов. При этом – как ни странно – растет разобщенность и отчужденность людей друг от друга, ощущение «одиночества в толпе», в целом, неестественные для человеческой личности, социальной по своей природе. «От органической целостности цивилизации, спонтанной активности общества, мир переходит к изоляции, разобщенности (и это – при росте уровня коммуникации!)», замечает профессор А.Ю. Евдокимов. [Евдокимов 2008, 145]. Ему вторит протоиерей Михаил Дронов: «нашей привычной средой стало отчуждение и эгоистическое одиночество, и ложь нам уже не кажется нравственной пыткой, лишающей подлинных переживаний встречи с другой личностью» [Дронов 2008, 30].
Однако человеку свойственно искать понимания, сочувствия и испытывать радость от их обретения. При этом «одним из главных пороков общества признан страх вступать в глубокие межличностные контакты – люди предпочитают обходиться ритуальной ложью поверхностных полуконтактов» [там же, 36]. Можно наблюдать, как место реального диалога все чаще занимает общение с книгой: оно имеет меньше конфликтогенных рисков, оно более комфортно. Данный процесс в идеале – это процесс интерактивного межличностного взаимодействия.
В условиях новой культурной парадигмы, по мнению А.К. Михальской, становится очевидным, что «практика общения изобилует не только не решенными, но порой даже и не поставленными, не отрефлексированными наукой проблемами» [Михальская 1990, 51]. Прежде всего, нуждаются в переоценке понимание сущности и результатов общения [там же, 56], и такое ярко «культуроспецифичное» понятие, как «эффективное (успешное) общение», требует уточнения. Впрочем, уточнения требует и само понятие «диалогичности».
Речевое общение при всем разнообразии своих форм включает в себя, в том числе, диалог как интерактивное взаимодействие коммуникантов. Он может протекать в режиме реального времени (так сказать, on-line-диалог) и/или литературной коммуникации (соответственно, off-lineдиалог), то есть диалог «автор-адресат» через литературный текст.
Традиционно в риторике, ориентированной на принципы, провозглашенные еще М.В. Ломоносовым (а им, в свою очередь, почерпнутые в протестантской традиции), диалог понимается достаточно узко как «обмен репликами», «элементарными сообщениями»: «Для общества, владеющего только устной речью, любой тип текста внешне представлен как устное высказывание, переданное одним человеком другому, т.е. любые устные тексты имеют вид элементарных сообщений. Всякое сообщение, в свою очередь, способно вызвать речевую реакцию собеседника в виде простого воспроизведения услышанного (курсив мой – Л.К.) или в виде другого, нового сообщения, особым образом сопрягаемого с услышанным. Совокупность сообщений, сделанных разными лицами по одному и тому же поводу, обычно называют в филологии диалогом, а каждое сообщение внутри диалога – монологом» [Рождественский 1996, 46]. А.А. Волков несколько дополняет это традиционное определение: «Диалог есть совместная и разделенная последовательностью реплик речь нескольких людей, в результате которого принимается общее решение»; «в диалогическую речь входят отдельные монологи как развернутые и завершенные по смыслу реплики» [Волков 2001, 21].
Однако в той же русской филологической традиции можно найти и понимание диалога, широкое настолько, что он определяется как «принцип бытия», ибо, по словам М.М. Бахтина, «Быть – значит общаться диалогически». Иными словами, известная схема речевого акта «автор – текст – адресат», взятая Р. Якобсоном из теории информации, приобретает онтологические черты.
Очевидна необходимость рассмотреть особенности понимания диалога и диалогичности как философско-культурной категории в том или ином социальноисторическом контексте. Уточнение представления о диалоге в свою очередь позволит уточнить трактовку его успешности (эффективности).
Если анализировать практику общения и разные подходы к диалогу на протяжении всего культурно-исторического развития человечества, то истоки сегодняшних проблем обнаруживаются в античной традиции. «Аристотель, – пишет А.К. Михальская, – определив в «Риторике» трехчленную структуру коммуникативного акта, которая была впоследствии унаследована теорией коммуникации, лингвопрагматикой, теорией речевой деятельности, культурой речи, был принципиально внимательнее к участникам ситуации общения – говорящему и адресату, чем это принято в современной научной традиции и практике. Сейчас за адресатом оставлено только одно «право» – расшифровывать, декодировать информацию, передаваемую говорящим, и делать это «адекватно»; успешность же деятельности самого говорящего стала определяться тем, насколько полно и беспрепятственно ему удается свое сообщение донести до слушающего, т.е. по минимальному уровню помех при передаче. Такой подход отражает именно субъектобъектный характер отношений адресанта и адресата, порожденный культурой монологического типа» [Михальская 1990, 52]. По мнению А.К. Михальской, данная культура «возникла в рамках субъектобъектной гносеологической модели, отражающей рационалистическую западноевропейскую научную парадигму» [Михальская 1992, 58], которую называют «картезианской» (т.к. у истоков ее стояли Декарт и Паскаль). Данная модель определяла научное познание (преимущественно, на Западе) в течение последних трехсот лет. И происходит следующее: «теория информации и теория коммуникации воспользовавшись античным риторическим представлением о структуре коммуникативного акта («адресант – сообщение – адресат») вернули его современной филологии, наполнив содержанием, характерным для культуры монологической, основанной на примате научно-технического знания» [Михальская 1990, 52]. Развитие именно данного представления о речевом общении привело к понятию «эффективности общения» «как максимальной (наиболее полной) передачи информации от субъекта речи (говорящего) к объекту ее (адресату)» [Михальская 1992, 58].
Данный подход, как уже отмечалось, характерен для американской риторики. О.П. Брынская называет ее «самым совершенным инструментом манипуляции общественным мнением» [Брынская 1979, 22]. А.К. Михальская добавляет: «Пассивная роль адресата, которым манипулирует автор сообщения, проявляется наиболее откровенно в такой области, как реклама» [Михальская 1990, 52]. В парадигме культуры монологического типа, если и предполагается «активность» адресата, то она сводится лишь к пониманию, воспроизведению, анализу полученного текста. Для этого, конечно, говорящий должен обеспечить «такой «облик» средства общения, который адресат мог бы правильно декодировать» (Срв. приведенную выше точку зрения на этот счет Ю.В. Рождественского). Несмотря на то, что уже раздавались призывы «реабилитировать адресата», «не исключать адресата из внимания» (Я. Сабол), субъект-объектные отношения автора и адресата продолжают превалировать. А.К. Михальская замечает, что эти же тенденции в советской лингвистической традиции прослеживаются «в учении о коммуникативных качествах речи» [Михальская там же, 53]. Так, в частности, Б.Н. Головин утверждает: «задача заключается в том, чтобы в сознании слушателя (читателя) возникла такая же информация, которую выражал говорящий (пишущий)…И чем больше это сходство, тем полнее и лучше осуществлены коммуникативные задачи» [Головин 1998, 23]. В этом случае остается лишь разобраться с видами модальности отдельных высказываний. Ю.В. Рождественский называет «три главнейшие»: побуждение, вопрос, повествование.
«В этих модальных формах речи текст всегда предполагает второе лицо в виде конкретного адресата – участника коммуникации, совмещенного с говорящим в пространстве и времени» [Рождественский 1996, 48]. Б.Н. Головин далее пишет: «Если речь, захватывая различные области сознания слушателя или читателя, подчиняет его автору (курсив мой – Л.К.), такая речь действенна» [там же, 28] (в данном случае такой параметр речи, как «действенность», вероятно, может рассматриваться как синоним «эффективности»).
Подобная трактовка может быть дана лишь с позиций все тех же субъектобъектных отношений, или с позиций монологического подхода. Итак, по мнению Б.Н. Головина, в процессе общения от участников, получивших информацию, требуется, чтобы они ее «одинаково осмыслили и выработали к ней одинаковое отношение, «идеалом речевой коммуникации предстает максимальное уподобление адресата говорящему, т.е. в пределе такой говорящий, с которым в одно целое слит его слушатель. И остается в «коммуникативной дуге» некая одинокая фигура – воплощение монологического взгляда на мир и общение, причем «дуга» эта естественным образом превращается в замкнутый круг» [Михальская 1990, 54].
Этот монологический «идеал» имел возможность утвердиться и проявиться, к примеру, в период «развитого социализма».
«Право на речь» (т.е. власть) имел только один говорящий; существовала единственная эталонная форма выражения одного образцового содержания (вспомним бесконечное цитирование, ставшее нормой)» [там же]. На долю адресата оставались «продолжительные аплодисменты» и «воспроизведение». А.К. Михальская рассуждает далее о том, что, даже признавая «плюрализм», мы (с нашим укорененным в монологизме сознанием) «склонны и плюрализм понимать все в том же монологическом ключе: допуская существование различных взглядов на предмет, возможность открытого словесного их выражения, мы, кажется, видим, каждое мнение законченным, замкнутым в себе, бессознательно исключая потенциальную его открытость, незавершенность, способность к развитию и взаимодействию с другими. Так «плюрализм» предстает как набор синхронных, не соприкасающихся друг с другом монологов о мире» [там же]. Одним из проявлений подобного понимания, автор считает особенности научного дискурса: «в связи с определенными социальными причинами изменился и принятый образец, идеал даже научной речи – системы довольно консервативной. Обращение к лучшим текстам научных работ дореволюционного периода и 20-х гг. XX в. (выше автор приводит в пример язык исторических сочинений Ключевского и Соловьева и цитирует А.Ф. Лосева 1 – Л.К.) удивляет современного одинаково ее оценили» в результате чего должны быть сведены «к минимуму различия информации, зависящие от несовпадения работ двух сознаний» [там же, 36-37]. Это позволяет А.К. Михальской сделать вывод о том, что в данной парадигме 1 А.Ф. Лосев говорил: "Жаль, что мои книжные редакторы охотятся за разговорными словечками и оборотами, искореняют их как сорняки. Не понимают! Ведь популярно, беллетристично изложенный предчитателя, уже приученного редактурой к усредненной, сглаженной, абстрактной, невыразительной псевдонаучной и псевдоакадемической речи. "Редактура", приводившая научные тексты в соответствие с речевым идеалом, царящим в этом социуме, была только одним из проявлений "пуризма" как формы языковой политики, насаждавшейся в эпоху тоталитаризма и застоя. А языковая политика — это именно та деятельность государства, которая насаждает соответствующий этому государству тип речевого идеала. Государство, "творя" жизнь людей, "заботится" и об их речи» [Михальская, 1996, 46-47].
Подобное понимание процесса речевого взаимодействия отражает, по мнению А.К. Михальской, «тот тип культуры, который человечеством уже преодолевается и который основан на монологическом восприятии мира и монологической речи о нем» [там же, 51]. На смену ему идет культура нового типа с ее гармонизирующим характером, эксплицирующая диалогический принцип бытия человека и его взаимодействия с миром. «Гносеологический аспект этих изменений можно охарактеризовать как осознанный, отрефлексированный переход от субъект-объектных отношений к отношениям субъект-субъектным» [там же].
С изменением социокультурной ситуации изменился характер человеческого общения – оно становится более демократичным и более «диалогичным»: «ценится умение установить контакт с аудиторией, найти в ней живой отклик, вызвать у слушателей ответные размышления по поводу обсуждаемого предмета. Выступление (в отличие от традиционной речи спикера в английском парламенте как «спектакля одного актера» – Л.К.) начинает напоминать античную диатрибу – монолог, имитирующий диалог, только направляющий мысль слушателя в нужную сторону, подводящий его самого к активно добытому выводу» [там же, 54].
Новой культуре свойственно максимально широкое понимание диалога, берущее начало в концепции М.М. Бахтина, мет не становится от этого менее научным" (Мастера красноречия. – М., 1991) согласно которой «…диалогические отношения – явление гораздо более широкое, чем отношения между репликами композиционно выраженного диалога, это – почти универсальное явление, пронизывающее всю человеческую речь и все отношения и проявления человеческой жизни, вообще все, что имеет смысл и значение» [Бахтин 1979, 56].
М.М. Бахтин подверг научной рефлексии то, что в литературе сделал Ф.М. Достоевский, и что сам он назвал «подлинным диалогом». Ф.М. Достоевским был «открыт» мир подлинного диалога. Именно в его творчестве сознание автора «чувствует рядом с собою и перед собою равноправные чужие сознания [героев – Л.К.], такие же бесконечные и незавершимые, как и оно само. Оно отражает и воссоздает не мир объектов, а именно эти чужие сознания с их мирами, воссоздает в их подлинной н е з а в е р ш и м о с ти (ведь именно в ней их сущность). Но чужие сознания нельзя созерцать, анализировать, определять как объекты, как вещи,– с ними можно только д и а л о г и ч е ски о б щ а т ь ся . Думать о них – значит г о в ор и ть с ни ми (везде подчеркнуто автором – Л.К.), иначе они тотчас же поворачиваются к нам своей объектной стороной: они замолкают, закрываются и застывают в завершенные объектные образы. От автора полифонического романа требуется огромная и напряженнейшая диалогическая активность…» [там же, 92]. Подобные отношения признает М.М. Бахтин и между автором и читателем: «Всякий н а с т оя щ ий читатель Достоевского, который воспринимает его романы не на монологический лад, а умеет подняться до новой авторской позиции Достоевского, чувствует это особое ак т и в н ое р а сш и ре н ие своего сознания, но не только в смысле освоения новых объектов (человеческих типов, характеров, природных и общественных явлений), а прежде всего в смысле особого, никогда ранее не испытанного диалогического общения с полноправными чужими сознаниями и активного диалогического проникновения в незавершимые глубины человека» [там же, 92-93]. Иными словами, подлинный диалог (независимо от того, кто в нем участвует) – это взаимодействие полноправных субъектов, а не воздействие одного (автора/говорящего, то есть активного) на другого (адресата/слушающего, то есть пассивного), как на объект.
В основе принципиального отличия подлинного диалога от диалога, который является таковым лишь по форме лежит модель отношений между его участниками: субъект-субъектная в первом случае и субъект-объектная – во втором. Доминирование тех или других в определенном культурном контексте имеет социальноисторическую обусловленность. Представления о том, какая модель речевого взаимодействия должна быть признана образцовой, исторически изменчивы. А.К. Михальская находит их истоки в античности, где сосуществовали два таких образца – два риторических идеала, имевших принципиально разные основания. Один из них принадлежал Сократу, другой – софистам.
«Идеал речи "по Сократу" предполагал, что условия хорошей речи – это, во-первых, ее истинность. Во-вторых, ее нравственность, причем нравственность понималась как польза для общественного, а не для личного блага. В-третьих, строгая упорядоченность речи в смысловом и формальном (словесном) отношении. Идеал софистов был иным. Первым требованием к речи у софистов была ее "подчиняющая", манипулирующая сила. Вторым – ее формальная, словесная красота и изящество. Третьим – ее логическая изощренность и формальнологическая правильность. Было и четвертое, связанное с первыми тремя – возможность самовыражения в речи: хорошая речь для софиста – это прежде всего некая "самореклама", "самоутверждение".
В современной отечественной речевой среде, логосфере, существуют и борются, по крайней мере, три различного происхождения и различной природы риторических идеала. Первый, наиболее распространенный, так как именно он принят средствами массовой информации, – это идеал американский или, вернее, американизированный. Он восходит к софистическому и близок к нему сущностно. Второй – старый отечественный, русский, восточно-христианский, близкий к идеалу Платона и Сократа» [Михальская 1996, 42-43].
Необходимо подробнее рассмотреть качества каждого исторически сложившегося риторического идеала, но это – предмет особого и серьезного разговора, который мы оставим за рамками проблематики данной статьи.
ЛИТЕРАТУРА
- Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. – М.,1979.– 320 с.
- Брынская О.П. Основные черты американской риторики новейшего времени. – Дис…канд. филолог. наук. – М.,1979. – 210 с.
- Волков А.А. Курс русской риторики. –М., 2001. – 480 с.
- Головин Б.Н. Основы культуры речи. – М., 1998. – 320 с.
- Дронов М., протоиерей. Талант общения. Дейл Карнеги или авва Дорофей. – М., 1998. – 97 с.
- Евдокимов А.Ю. Кризис современной цивилизации с позиций креационизма // Православное осмысление творения мiра и современная наука. – Вып. 4. – М., 2008. – С. 132-154.
- Михальская А.К. К современной концепции культуры речи // Филологические науки. – 1990. – № 5. – С. 50-60.
- Михальская А.К. Пути развития отечественной риторики: утрата и поиски речевого идеала // Филологические науки. – 1992. – № 2. – С. 55-67.
- Михальская А.К. Русский Сократ. – М., 1996. – 192 с.
- Рождественский Ю.В. Общая филология. – М., 1996. – 326 с.