Сергей Дмитриевич Луговой – известный в нашей области художник и дизайнер. Он из тех, кого обычно называют представителями «среднего поколения» костанайцев, причастных к художественному творчеству. Луговой – уроженец Костаная, который в те годы еще именовался Кустанаем. Родился он 26 апреля 1955 года в семье работника МВД. Но так случилось, что предки его, как и многих других в нашей, многонациональной стране, родом из Украины. Мама - из Сумской области, из того самого Путивля, который запомнился многим плачем Ярославны в «Слове о полку Игореве». Отец – из-под Харькова. К началу войны будущая мама Сергея оказалась студенткой Минского «института физкультуры», и вместе с институтом была эвакуирована в Алма-Ату. Там она не только продолжила учебу, но и соприкоснулась со студией Довженко. Ей даже довелось участвовать «в массовке». Отец же к моменту вражеского вторжения в СССР – как раз в июне 1941-го закончил с отличием летное училище, и в годы войны был штурманом на бомбардировщиках «Пе-«2», о чем годы и годы спустя после войны рассказывал маленькому Сереже. Особенно запомнилось, как экипаж отца отличился, разбомбив в пух и прах немецкую «переправу» и перемолов притом немало вражеской техники. Когда, после этого, отцу предложили на выбор высокую награду или отпуск, он выбрал последнее и поехал в отпуск к родителям в только что освобожденный Харьков. Но и без этого наград на его груди хватало. Мамина же семья была эвакуирована в Кустанайскую область – в Урицк. Вот и получилось, что, встретившись со своей будущей женой на Украине, отец тоже оказался в Казахстане. Сначала в Урицке, где и родилась старшая сестра Сергея. Потом места работы менялись. Был и начальником колонии в Джетыгаре. По словам Сергея, «никогда ничего не брал, и зеки его уважали», даже заходили встретиться с ним после отбытия срока. Затем переехали в Кустанай, где у них родилось еще трое детей. Четвертым по счету, но первым мальчиком и оказался Сережа. Поначалу они жили в одноэтажном казенном доме недалеко от Тобола. Мать обожала цветы, и Луговому на всю жизнь запомнились георгины, которые ему, мальцу, казались высокими, как пальмы. В целом же работа мамы в Кустанае оказалась связанной с Дворцом пионеров, где она занималась с подрастающими спортсменами. Отчасти поэтому, а отчасти, чтобы мальчугана, после переезда в КЖБИ, незатянула «плохая компания», Сережу усиленно «тянули» в кружки. Он занимался и музыкой, и гимнастикой, и в авиамодельном, и лепкой, а в седьмом классе попал к памятному многим выпускникам художественной школы замечательному педагогу Александру Ивановичу Никифорову.
Но вот дальнейший путь в «мир прекрасного» оказался далеко не устланным розами. Когда Сергей в восьмом классе поехал в художественное училище Алма-Аты, там его ждал «облом». Мама вроде хвалила. А вот вернулся – посмотрел на свои работы другими глазами и почти все изорвал. Год – не меньше не ходил в ИЗО. Но потом, в 10-м классе «притянуло все равно». По разным причинам ничем окончились и дальнейшие поездки в Алма-Ату, Киев и Московский полиграфический институт. Однако все это было уже в разные годы.
Луговой же, тяготея к искусству, после окончания школы, оказался в областном драматическом театре, одном из лучших драматических театров Казахстана. Нет, не актером – рабочим сцены. Но уже эта работа дала возможность увидеть искусство с его «непарадной», «невыставочной стороны» и оказаться рядом с талантливыми и просто интересными людьми, которые (такие, как Колпаков), к тому же, бывали и потрясающими рассказчиками. Однако официальная работа оказалась лишь частью его жизни. В том же году юный Сергей стал участником первой городской выставки декоративно-прикладного искусства. Несколько позже, Луговой поступил в Уральское училище прикладного искусства в Нижнем Тагиле, где и учился с 1976 по 1980 год. Еще, будучи студентом училища, он стал активно участвовать в различного рода выставках. Начиная прямо с первого курса. Там из него, что говорится «поперло». Занимался на отлично, выставки времен училища явились хорошим трамплином в будущее: по 6 выставок в год. Так что только к концу девяностых годов уже прошлого столетия его «послужной список» выглядел довольно солидным - уже к тому времени было за плечами более пятидесяти выставок. (1), среди которых выставки не только в Костанае, но и Алма-Ате. Москве, Польше. Участвует в выставочной деятельности и поныне.
Собственно же то, что принято именовать «трудовой деятельностью», неотделяемой у художника от творчества, оказалась в целом связанной именно с Кустанаем, куда Луговой вернулся после окончания училища. Здесь он работал в мастерских художественного фонда, где, наряду с коллегами «выполнял заказы по художественному оформлению» родного города. Им украшены такие здания, как Дом культуры «Строитель», Дом печати, педколледж и целый ряд других. Уже позже его дизайнерские проекты легли в основу оформления медицинского центра «Жемчужина», стоматологической клиники. Дизайном С.Лугового выделяются аптеки торговой марки «Цветная» (3, с.12).
О своей работе в художественных мастерских С.Д.Луговой отзывается с большим теплом: «Для меня они сыграли огромную роль.Там я нашел своих друзей по творчеству… Одной из первых моих работ стали 40 чеканок для кинотеатра Кустанай (ныне на его месте комплекс «Март» - Ю.Б.). Я (25-летний) смог сделать их в короткие сроки благодаря поддержке опытного в этом деле Николая Гончарова…» «Мастерские позволяли художникам творить и одновременно зарабатывать. Когда я появился в мастерской в конце 80-х, там уже работали мои одногодки, около десяти человек, они занимались выставочной деятельностью, ездили в Москву, Алма-Ату (и не только). Чувствовалось движение. Работа была постоянно и у нас было достаточно средств для поездок на зарубежные выставки. Временами мы работали до часу ночи. Наши мастерские. вообще, мне напоминали парижский «улей», куда со всех стран собирались художники… О том времени у меня остались самые позитивные воспоминания… (Вариант: «Время, что я там проработал, связано с позитивом)»
На вопрос же интервьюера, «а насколько тогда проникала в творчество советская идеология», Луговой начала нашего тысячелетия говорил: «Я никакого давления лично на себе не ощущал, да и требований – это пиши, это не пиши – не было. Наоборот, мне довелось встречаться с людьми из власти, которые были неконсервативны, помогали мастерским. С уважением относились к художникам. Ни разу не замечал никакой чванливости с их стороны, мне лично помогли приобрести… квартиру. из которой я сделал свою мастерскую, причем никому никаких взяток не давал. Думаю, страх остался у людей на генетическом уровне, мол, идеология довлеет и прочее. Вероятно, со сталинских времен. Многие даже и не начинали возить свои работы на выставки за пределы Костаная. Мы вывозили, участвовали, и все проходило отлично…» [2].
В 1988 году С.Д.Лугового приняли в Союз художников СССР (секция «графика»). Ныне же он является членом Союза художников Казахстана. Поклонник Сальвадора Дали, Луговой отдает дань творчеству этого знаменитого художника и в своих картинах. Сравнивать, конечно же, было бы некорректно. Но, хотелось бы заметить, что сквозь причудливое переплетение, подчас эпатирующих образов у Лугового зачастую более четко проступает рационально философское начало, как, например, в картине с вилкой, воткнутой в плоть, расчленяемой земли (картине, ассоциирующейся сегодня с разделом бывшего Союза ССР, стала «Битва во вторник за среду»).
Известны и его пейзажные работы, а экслибрисы были отмечены на биенале в польском городе Мальбурге (Мальборге). За пределами Костаная известны и дизайнерские работы Лугового. Таково оформлениţ Центра крови в Чимкенте. В период же, когда создавался современный облик московского нового Арбата Луговой, не будучи архитектором, был привлечен и к этой увлекательной работе.
В последние годы, в немалой мере и в связи со сложившейся ситуацией, и в связи с личными увлечениями все более занимается дизайном.
Показательно, что не только изображенное С.Луговым, но и названия целого ряда его работ имеют многослойный подтекст. Например: «Локон дамских волос в руке цирюльника» (1995). «Фея сна»(2000). «»Вознесение» (2010), «Встреча с цветом» (2011), уже упомянутая «Битва во вторник за среду» (1989), «В свете новых пирамид» (1999), «Падение лестницы, дающее возможность подняться на парящие облака» (1995), «Куриный божок» (1991) и другие. Даже название одной из его персональных выставок звучало так: «Между прошлым и будущим. Феноменология духа». И это не просто претензии на оригинальность, некую «философичность» с модным налетом. Сергей Дмитриевич по самому своему духу философ. В том древнем понимании слова, которое означает не внешнюю, формализованную образованность, не некую остепененность, а устремленность мысли и духа. Уже его интервью, естественно, ограниченные «законами жанра» ненавязчиво свидетельствуют об этом. В одном из них, касаясь собственных увлечений, Луговой роняет: «… Люблю, когда в обыденном есть рукотворность. Чтобы дать возможность человеку самому додумать, доделать. Заглянуть дальше завтрашнего дня». В другой беседе, на вопрос о том, верит ли он в судьбу с легким флером мимолетности, «гусарства», не лавируя, отвечает: «Верю. Вот ездил поступать в Киевский художественный институт. И работы там мои оценили по достоинству, и тетя у меня в Киеве жила, так, что проблем с жильем не возникло бы. Но в день экзамена я вдруг решил, что в дождь на экзамен не пойду. ( В беседе с автором этих строк, та же история прозвучала несколько проще, но не менее занятно, если только здесь применимо это слово: совсем еще молодому Сергею почему-то показалось, что в субботу, да еще и в дождь, экзамена не будет). И, - продолжил он, - с каким-то непонятным чувством радости поехал на вокзал домой. В итоге получилось так, что летом я не поступил в институт, а осенью уже женился… правильно говорят, что на роду написано, то и будет…»
Не будем с этим ни спорить, ни соглашаться. Но жизненнофилософский настрой ума сквозит у Лугового не только в интервью и работах изобразительного характера. Художник, график, чеканщик и дизайнер пробует себя в слове – Слове с большой буквы. И эти пробы, по своему, очень интересны. Думается, что вообще, именно на перекрестках видов и жанров творчества мы встречаем немало находок, либо, по крайней мере, того, что привлекает внимание, побуждает задуматься. Так, например, прекрасно рисовали и замечательный русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов, и великий украинский поэт Тарас Григорьевич Шевченко, а поэтическое творчество Андрея Вознесенского, которого судьба связала с Архитектурным институтом, оказалось насыщенными такими зримыми образами, такими виражами ассоциаций, которые ни с чем не спутаешь. Не сравнивая и не оценивая меру талантов, известности, успеха – ибо дело это щекотливое и не всегда стоящее, затрачиваемых на него усилий, попробуем сосредоточиться именно на процессе, на самой специфике взаимосвязей. У Лугового эта специфика – в движении мысли от кисти к слову, движении увлекательном не только для автора, но и для читателя. Зоркий глаз художника, глаз, приученный подмечать нюансы и видеть в частном, вроде бы мелком, существенное и достойное внимания, замечательным образом являет себя и при прикосновении к слову. Не будем, опять-таки, оценивать «значимость» литературных «мимолетинок» Лугового – это дело литераторов-профессионалов. Просто попробуем прикоснуться к нескольким фрагментам из его словесных зарисовок, где зримость, осязаемость, ненавязчивая философичность и слово слиты в единое целое. Вот, например, «Победитель», в котором краски слов неотделимы от графически очерченных зрительных образов: «Небо споткнулось. Упало на черный асфальт и деревья начали двигаться в зеркалах луж. Обворожительно неторопливо, а иногда резко. Как это делают наложницы, двигающие в танце бедрами под властным взглядом персидского шаха». Или вот, встреченные на улице мужчина и женщина, «одетые в стиле «распавшегося Союза»… А рядом – мимолетная зарисовка о месте, где художник «стал невольным свидетелем трагедии. Из-под кустов выскочила кошка, неся в зубах «спящую» птицу. Когда трусцой она уже пересекала дорогу, две сороки сорвались с высокого дерева, преследуя кошку. Они громко трещали, пытаясь разбудить птицу, с осуждением покачивали в стремительном полете крыльями и грозили длинными хвостами. По большому же счету… они напоминали скорее двух ревизоров в белых рубашках с черными нарукавниками. Они обнаружили вора, но не собирались наказывать его.
Еще долго раздавались у меня за спиной их треск и гомон осуждений над терзающей птицу кошкой».
А вот еще несколько мгновений, несколько взглядов Художника, облеченных в слова: «Дом одевался в шубу из штукатурки.
Оголенные до пояса жилистые, лоснящиеся на солнце фигуры обильно роняли вниз цементный раствор и маты.
Июнь, стыдясь этого, посыпал все белым прахом тополиного пуха.
Он был везде… даже внутри, как те маты и жестокие мысли по поводу».
Вслушаемся, точнее, всмотримся в еще одну миниатюру – «Щебень»:
«Треск лопнувшей тверди, огонь и смола. Масса течет и смешивается, исчезает в черной глазури и мраке.
Бальзамируется твердь. Теперь она безмолвно ляжет нам под ноги.
А мы, подменив ее гордое имя Твердь, данное ей однажды Богом, заставляем служить нам, ищущим тщетно власти надо всем, что нас окружает».
Это уже философия. Философия, четко очерченного зримого контура Мысли и сросшегося с ней Слова. Завершить же это перебирание четок слов и образов хотелось бы фрагментом встречи «давнего знакомого» в мастерской художника: «До глубокой ночи мы сидели друг против друга,под тихим гудом неоновой лампы. Каждый из нас хотел напомнить о своем, казалось, очень значимом. Вспоминали и забывали прошлое, беспрестанно выпуская дым из тлеющих сигарет. Наш разговор качало, словно морскую волну, притягиваемую мутным диском луны. Я смотрел на песчинки слов, выброшенных на берег моего сознания, обнаруживая в том определенную закономерность. Думается мне, что он испытывал то же самое. Казалось, он говорил то, о чем я думал до его появления. Эти чувства и ощущения томили меня последнее время, а я, наивный, стремился ускользнуть от них каким-то суетливым движением вперед
Стоя в огромном холле своей студии, среди дыр, которые создавали висящие картины, я говорил ему, что сквозь них сквозит давно прожитым мною, кажущимся теперь наивным и банальным, но сидящим во мне и по сей день. Впору бросить это занятие, так как, кажется, что живопись скупа и не в силах передать всей полноты чувств, наполняющих меня. Словно утопающий с соломинкой в руках.
Какое-то время промолчав, он продолжил: «А ты помнишь?..»
Может показаться странным: человек, которому столько удалось сделать – и испытывает «ностальгию» по иному – не сделанному и не пройденному. Но, может быть в этом и тайна творчества – тайна, связующая воедино и столицы, и заносимые пылью времени провинциальные городки и поселки? Тайна, кроющаяся в тяге к еще невыраженному, не явленному, не осуществленному? - Ведь только тот, кто «оседлан» этой тягой к созиданию, чувствует и подчас очень болезненно, сколь многое он не сделал, не свершил, из того, что, как ему кажется, и мог, и должен был совершить. Поэтому-то, быть может, «муки творчества», помимо всего прочего, это еще и постоянные муки выбора, муки предпочтения одного, содеянного, другому, которое не будет претворено в Нечто именно потому, что выбор пал не на него.
Литература
- Олексюк А. Сергей Луговой. О чем молчат камни. – Каталог выставки в областной библиотеке им. Л.Н.Толстого. – Костанай, 2009.
- «Сергей Луговой: «Художник может заглянуть и в прошлое, и в будущее». Беседу вел Николай Стадниченко. - Собеседник «КН».- Костанайские новости. 5 ноября 2009 г
- «Сергей Луговой: «Скучные дома создают скучные люди либо непрофессионалы». – Беседка. Ведущая страницы. Светлана Офицерова. – Костанай, 24 декабря 2009 г.