В статье рассматриваются особенности создания поэтического мира Г.Иванова.
У Иванова почти нет звукописи в традиционном понимании, его «музыкальное ухо» впитывает естественные звуки окружающего мира всегда и везде, и этот фон, казалось, слышимый и знакомый всем, предстает в стихах не столько как открытие, сколько как напоминание о сущем в его первозданной тихой красоте, красоте обыденного.
И потому то, как «скрипнет половица», «в стенке хрустнет», «плеснет, исчезая, весло», «на окошко сядет птица», «кукованье кукушки» – несет не столько субъективность восприятия, а, скорее наоборот, напоминает об общем, объединяющем.
Конечно же, авторское «слышимое» не исключается поэтом, но оно содержит в себе тайну некоего интимного, опять-таки в какой-то мере присущего, каждому: «И шумело только о любви моей / Голубое море, словно соловей» (1, 56). И «теплый ветер вздыхает», и «деревья мягко шумят», потому что «все-таки жизнь прекрасна», даже несмотря на то, что «напрасно пролита кровь, / И грусть, и верность напрасна» (1, 57).
Один из загадочных в этом плане моментов у Иванова – «на голос бессмысленно-сладкого пенья...», связанный у него с поездкой Байрона в Грецию – непонятый многими (может быть, не осознанный и самим великим английским поэтом). Для Иванова это скорее как искушение, соблазн, ведущий в никуда, порой к гибели, но владеющий неизъяснимой силой.
В пейзажной лирике Г.Иванова господствует одушевление, и обращение к слышимому говорит не о стихийном, а скорее о признании в нем особой формы отношений в природе. Так о звездах:
И погасить их не смела, И не могла им помочь, Только тревожно шумела
Черными ветками ночь. (1, 68)
Поэт не сомневается в том, что все, его окружающее, имеет свой звуковой ряд, свою музыку, которая может меняться в зависимости от состояния. Стабильность эта для него – один из существенных признаков, а вот ее отсутствие говорит о разрушении и уничтожении. Так, с течением времени, воспоминания о России приобретают особое звучание, и теперь выражается это через «какое-то дальнее пенье, / Какую-то смутную дрожь» (1,71).
Поэзия для Иванова – особая музыка, у каждого поэта – своя, слышимая ему и выражающаяся только им:
Все в этом мире по-прежнему. Месяц встает как вставал, Пушкин именье закладывал Или жену ревновал
И ничего не исправила, Не помогла ничему Смутная, чудная музыка,
Слышная только ему (1, 86).
Эта музыка таланта, дар небес, лишенная сил в мире реальном, жестоком.
Чувства, живущие в душе поэта, находят свой, звуковой отклик в мире, часто в унисон: любовь, например, проявляет себя в том, когда в «обыкновенный день, обыкновенный сад, / Но почему кругом колокола звонят, / И соловьи поют...» (1, 92), и даже «осенние листы шуршат так нежно... со всех сторон» (1, 97-98). Или в минорном звучании:
Будут волны шуметь, на песчаную мель набегая, Разнесется вдали заунывная песнь рыбака...
Это все оттого, что тебя я люблю, дорогая,
Больше теплого ветра, и волн, и морского песка (1, 112).
А вот таким предстает в воображении поэта покинутое еще предками отечество Шотландия:
Соленых волн свободное движенье, Рога охот и песня рыбака.
Осенний ветер беспокойно трубит,
И в берег бьет холодная вода (1, 103).
Картина дается в особой динамике, когда сочетаются звук, вкус, состояние (одушевление), время года, время действия, но все при господстве звуков.
Если поэт прибегает к ритмике и звукописи, то он, для наглядности, а возможно и достоверности, включает в своей рисунок сравнения, сопоставления:
Насторожившееся ухо (а-о-о-и-е-е-е, у-о) Слушает медленный прибой: (уае, е-е-ы, и-о)
Плещется море мерно, глухо (е-е-я, о-е, е-о, у-о) Словно часов старинных бой (о-о, а-о,а-и-ы, о), (1, 100)
(два ударения сменяются 3, потом 4).
Четкость ударов часов, созданных человеком на земле в попытке сосчитать (удержать) неудержимое, созвучно движению создания природы, живущему только по ее законам.
Необычный образ «насторожившегося уха» повторяется в более позднем стихотворении, в котором объединяющее начало всего явственно: «Солоноватый ветер дышит, / Зеленоватый серп встает, / Насторожившись, ухо слышит / Согласный хор земли и вод» (1, 104). Но поэт оговаривается, что этот хор слышен именно поэтам.
Именно эта музыка поэзии, переплетенная с жизнью поэта, запечатлена им в одном из самых удивительных, на мой взгляд, его стихотворений -
Друг друга отражают зеркала, Взаимно искажая отраженья.
Яверю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.
Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья (3, 117)
Идет ли здесь речь о поэзии-музыке, которая требует плату за талант, за особое восприятие мира, а может быть – о музыке, живущей в душе каждого человека, а может – это музыка эпохи, в которой для поэта переплелись утраты и воспоминания, о музыке, ушедшей навсегда, теперь неслышимой, но оставшейся основополагающей...
Для поэта музыка обладает особой формой пластичности: Офелия «музыкальной спиралью плыла» (1, 122).
В представлении поэта музыка способна управлять пространством произведения, как и создавать зримый образ.
Так в стихотворение «Если бы жить... Только бы жить» введены строки из «Дубинушки»:
Если бы жить... Только бы жить... Хоть на литейном заводе служить.
Хоть углекопом с тяжелой киркой, Хоть бурлаком над Великой рекой.
«Ухнем, дубинушка!..» (1, 142).
Рефрен из народной песни не только завершает цепь градаций картин, при этом напоминая нам, по ассоциации, и полотно И.Репина «Бурлаки на Волге», он как бы предшествует затуханию звуковой волны, сменяющейся на вершине смысла отрезвляющим в своей трагичности: «Все это сны».
О своеобразном синкретизме поэзии и музыки поэт размышляет в стихотворении «Желтофиоль – похоже на виолу»:
Поэзия – точнейшая наука:
Друг друга отражают зеркала, Срывается с натянутого лука Отравленная музыкой стрела
И в пустоту летит быстрее звука...(1, 163).
Основа и поэзии, и музыки звук: звучащее слово нота, хотя поэт и оговаривается о «произволе рифмы». Чуть позже он напишет: «Подвернулась музыка: ее и запишу,» при этом имея ввиду именно поэзию (1, 240).
Г.Иванов описывает метаморфозы жизни — «все образует в жизни круг»:
Мелодия становится цветком, Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком... (1, 165).
Г.Иванов не стремится осмыслить логику озвучивания мира, он признает ее существование, а как поэт чувствует ее воплощение и носителей: «... перевоплощается мелодия / В тяжелый взгляд, в сиянье эполет / ...» И вот «Лермонтов один выходит на дорогу, / Серебряными шпорами звеня» (1, 165).
Мелодия получает имя – поэта, и одновременно включает напоминание об одном из лучших романсов XIX века на стихи Лермонтова – «Выхожу один я на дорогу».
Для поэта нет парадокса в «тишине безымянных могил», так же как в упоминаемых им «Песнях без слов», поскольку речь идет не об отчуждении, а об умиротворении.
Музыка времени бесконечна, хотя и кажется разным поколениям анахронизмом, смешной или нелепой, но она принадлежит одинаково всем, поскольку есть их выражение:
В упряжке скифской трепетные лани – Мелодия, элегия, эвлега...
Скрипящая в трансцендентальном плане Немазаная катится телега (1, 166).
Поэт признается, что «в сердце много музыки» (1, 167), выросшей на – и в чем-то созвучной музыке поэзии Лермонтова, Блока, Гумилева, Анненского, а метаморфозы, подобные указанной выше, есть у каждого из них: « о, почему бы нет?.. »
Постепенно, с возрастам, контраст многозвучия становится господствующим, поскольку наполняется смыслом каждый аккорд, в основе – факты бытия:
Тишина благодатного юга, Шорох волн, золотое вино... Но поет петербургская вьюга
В занесенное снегом окно... (1, 184).
Ненавистная «тишина благополучия» уже никогда не сменится в реальности другим – близким, родным, но утраченным, разве только «времени утечка / Явственно слышна» (1, 187). «Туземный говор. Лай собак»
(1, 204) могут сосуществовать с «Тишиной всемирной» войны (1, 130). Итак,
«то, что было, и то, чего не было... / Прошумело коротким дождем» (1,212).
Вводится Ивановым музыка, соответствующая творчеству, и в его представление о жизни великих писателей и художников. Так, о Тургеневе он предполагает: «И ему казалась / Жизнь стихотвореньем, музыкой, пастелью» (1, 223), и «Как будто вспоминает Врубель / Обрывки творческого сна / И царственно идет на убыль / Лиловой музыки волна...» (1, 226). В посвящении жене он проводит очень важную для него параллель: «Так беззаботна ты и так грустна. / Как музыка, ты можешь все простить» (1, 233).
Даже предупреждая о завершении «земного хожденья по мукам» (1, 248), он
«фиксирует» и «в ветвях олеандровых трель соловья», и «жалобный стук захлопнувшейся калитки», и «пустозвонный вечер», и «звук трости» по «звонкой мостовой», «сирены долгий вой». И в конце концов констатирует:
Я не стал ни лучше и ни хуже. Под ногами тот же прах земной, Только расстоянье стало уже
Между вечной музыкой и мной (1, 301).
Если мы попытаемся определить, с каким же музыкальным направлением ассоциирует себя поэт: классик,романтик, авангардист, то окажемся в сложном положении, поскольку сам поэт в этом плане себя не ограничивал.
Так, в ранней лирике он утверждает, что «мне страшно стало в тишине / Биенья сердца моего» (1, 123); позже он замечает, что «за ритмическую скуку, / Дождик, я тебя люблю» (1, 140); и, наконец, с позиций возраста, всего пережитого и утраченного, явно с иронией, а может и с грустью:
И шумит чепуха мировая, Ударяясь в гранит мировой (1,318).
Еще в 1922 г. Иванов написал стихотворение «Мы из каменных глыб создаем города», где отрицает «унылую песню без смысла» природы, а поэта считает не Орфеем, а «укротителем зверей. / На залитой искусственным светом арене» (1, 309).
Отказался ли поэт от этой позиции? Трудно ответить однозначно. Наверно, как и определить, о какой музыке идет речь в следующих строках:
С пышно развевающимся флагом,
Точно броненосец по волнам, Точно робот отвлеченным шагом,
Музыка пошла навстречу нам (1, 331).
В письме Роману Гулю (март 1955 г.) поэт в шутливо-грубоватой форме точно определил суть, «нерв» своей поздней манеры: «Видите ли, «музыка» становится все более и более невозможной, Я ли ею не пользовался, и подчас хорошо <...>» (1, 1819).
Осознавая условность одушевления мира природы, как один из возможных способов доступно
... кому это надо –
Просиять сквозь холодную тьму... И деревья пустынного сада
Широко шелестят: «Никому» (1, 70).
Сохраняя до конца жизни твердое убеждение в том, что, по словам Д.С.Лихачева: «Произведение литературы – постоянно меняющаяся ценность», (2, 121), Иванов в естественности звучания мира видит больше смысла и гармонии, чем в усилиях преследующею свои цели человека:
Художников развязная мазня, Поэтов выспренная болтовня... Гляжу на это рабское старанье, Испытывая жалость и тоску: Насколько лучше – блеянье баранье,
Мычанье, кваканье, кука-реку (1, 157).
В конце жизни у поэта изменилось отношение к тишине: Тише… Это жизнь уходит,
Все любя и все губя.
Слышишь? Это ночь уводит
В вечность звездную тебя (1,317).
Это та тишина, которая оставляет за ним право и возможность:
... в романтическом летнем саду,
В голубой белизне петербургского мая, По пустынным аллеям неслышно пройду, Драгоценные плечи твои обнимая (1, 228).
Будущая вечная музыка порождается тишиной в настоящем, связанной с прощением и воспоминаниями, построенными на том, что уже «не слышны голоса и шаги / Или почти не слышны» (1, 128); «и стоит заколоченный дом, / И молчит заболоченный пруд...» (1, 129); и «слабеет музыки волна...» (1, 298); а там, в самых глухих уголках памяти:
Еще не глохнул улиц водопад,
Еще шумел адмиралтейский тополь (1, 285).
Звуковое пространство поэзии Г.Иванова – особая отличительная черта его мировосприятия, формирующая стилевую самодостаточность, то, что мы вкладываем в понятия символического языка. В свою очередь, по определению Р.Барта, «символический язык, к которому принадлежит литературное произведение (по самой своей структуре) является языком множественным, код которого составлен таким образом, что «всякое слово (всякое произведение)», им порожденное, обладает многочисленными смыслами» (3, 92).
Список литературы:
- Иванов Г. Стихотворения. М.: Эксмо,
- Лихачев Д.С. Очерки по философии художественного творчества. СПб: БЛИЦ,
- Семенов А.Н., Семенова В.В. Теория литературы. Вопросы и задания. М.: Классик Стиль.