Категория дистанционности в журналистских текстах

Феномен дистанционности. 

Понятие дистанции по своей сути неотделимо от осязаемого нами пространства и времени, т. е. к нему по определению приложима физическая номенклатура измерения. И эти узнаваемые обозначительные черты могут быть конкретного визуального или умозрительного характера. За­метим, в современных спортивных репортажах или сообщениях комментатор четко констатирует то, что спортсмен имярек сумел пробежать сто метров за девять целых, восемь сотых секунд, а в площадно-событийных репортажах - столкновение общественных отношений, увеличение дистанции между бедными и богатыми слоями населения и т.д. Надо признать, что о таком разнообразном раскладе жизненного простарнства писали в своё время немецкий социолог, один из основоположников конфликтологии Георг Зиммель и французский философ Пьер Бурдьё. Именно в контексте подобных метаморфоз явственно просматривается некий соединительный шов расстояния (пространства) и времени, который и указывает на направление и динамику всего и отдельного процессов. С понятиями удаление и приближение связаны не только физическое составляющее человека, но и реакция природы на антропогенные притязания. Есть возможность на этот контент взглянуть с кон-струкива следующего жанрового текста: «Буря бушевала над Петербургом, как возвращенная молодость. Редкий дождь хлестал в окна. Нева вспухала на глазах и переливалась через гранит. Люди пробегали вдоль домов, придерживая шляпы. Ветер хлопал черными шинелями. Неясный свет, зловещий и холодный, то убывал, то разгоралсы, когда ветер вздувал над городом полог облаков», - то это - уже не стандартная конкретика, а поэтическо-философское размышление о природе, времени и человеке, художественное фиксирование изчезающих точек [1, 282.]. Такой же заряд, на мой взгляд, заложен в авторском рассуждении, о том, как «русским читателям, не привыкать чтить писателей, которые любили Россию издалека. Гоголь и Тургенев нередко нуждались в удалении от родины, чтобы воспламениться ностальгическим зарядом» [2]. Другими словами, пространственное удаление, духовная эмиграция личности, стремление к расширению коммуникационного пространства, поиск на чужбине общественного признания тоже ассоцируется в некторой степени с дис­танцированием от национального реализма и автохонного гнезда. А если увязать дистанционное отдаление с историческими феноменами, то такую судьбу на стороне избрали для себя Абу-наср аль-Фараби, Захираддин Мухаммед Бабур, Махмуд Кашгари, Мухаммед Хайдар Дулати, Мустафа Чокай и многие другие высокородные и высокочтимые деятели культуры - выходцы из кипчакских степей. Их былое географичесое переселение, как ни странно, стало и их современным триумфальным социально-культурным возвращением в родную стихию, возвращением через многие годы, через много веков. Как говорили древние мудрецы, remember,еstо memоr.

Дистанцирование, с одной стороны, - это от­страненность от чего-то неприемлемего, кого-то неприятного, с другой - автономизация свободы личности и взглядов, стремление к независимому мышлению в обременительной среде. Подолгу проживающие в отдалении от Родины, за рубежом, поэт и ученый О. О. Сулейменов, писатель и знаток тюрко-монгольской цивилизации М. М. Магауин, хорошо знают, что творческий профессионализм копится и на расстоянии, и когда становится возможным, он обязательно выстрелит. Эти интеллектуалы, конечно, никогда не забывают, что любое табу - это искусственное ограничение конкуренции и поэтому некоторые готовые жанровые формы они хранят в депозитариях своей памяти.

Согласно платоновской «притче о пещере» и ее истолкованию Мартином Хайдеггером, человек поставлен в своем бытии к сущему так, что видит не весь познаваемый мир в целом, а лишь функционирующие перед его взором тени тех видов, которые в просвете истинного бытия остаются у него за спиной. Он стеснен такой мотивированностью, но сыздавна привык к ней. Освобождение от этого плена для него и окружа­ющих равносильно революции. Тем более, что поворот к свету за спиной, а далее и выход из пе­щеры ослепляет человека, вызывая резь в глазах. В этом слепящем клюфте становится страшно. «Переходы из пещеры в дневной свет и оттуда обратно в пещеру требуют каждый раз изменения привычки глаз от темноты к свету и от света к темноте».

Платон делает акцент на важности медленного и постепенного привыкания телесного ока, являющегося метафорой души в целом, к свету и к темноте. Правильность взгляда разумного ока требует правильной направленности души, а это, в свою очередь, предполагает принятие всем телом соответствующего положения.

Вот такое личностное восприятие света и тьмы, притягивание к себе былой реальности отмечено в эссе яркого журналиста-аналитика К. С. Смаилова, посвященное Ануару Алимжанову и Олжасу Сулейменову - духовно близких ему персон и успешно творивших в сложносочиненную эпоху, латентных оппозиционеров к коммунистической действительности, во многом не разделявших ее идеологических и идейных концептов. Если у А.Т. Алимжанова и О.О. Сулейменова неприятие советского позитивизма выражалось в выдвижении на передний план национального, тюркского и восточного содержания, то у К. С. Смаилова преобразование общественного мышления - это энергичная апелляция к качественно иному будущему, т.е. своевременное внедрение модерна и инноваций в сознание просвещенного авангарда.

Известный публицист, один из креативных участников строительства культуры в Казахстане, К. Смаилов, свойственной только ему манере видения окружающего мира выхватывает c почтительного расстояния многомерного потока событий самые выигрышные моменты и образы типа: «Заседания в киностудии всегда проходили в творческой атмосфере. На одном студийном заседании я написал на клочке бумаги следующие слова: «Чем отличается Олжас от Ануара? Ануар считает себя виноватым перед всеми людьми, а Олжас считает всех людей виноватыми перед ним».

Если они иногда и не сходились характерами (многие даже их специально стравливали), то, когда дело касалось истории страны, сложных судьбоносных коллизий народа, они наперекор всему приходили к единому мнению. Потому что очень уважительно относились к своему народу и очень высоко ценили его. Когда разговор шел именно об этом, всякое наносное, никчёмное отсеивалось, забывалось» [3, 136]. Естественно, в авторском смикшированном размышлении о товарищах, о себе четко вырисовывается т.н. эффект транскрипции, в результате которого за скобками неизбежно остаются неписьменные компоненты речи - интонация, смех, мимика, жесты, зрительная коммуникация - т. е. все то, что не позволяет неподготовленному читателю отличить живую речь от написанного текста.

ХХІ век растревожил покой социума, расширил возможности информационного обмена, по-своему решил проблему научно-культурного общения, интенсивного освоения иного ментального формата. Иначе говоря, глобальная интервенция неуемно проталкивается почти по всем направлениям общественной жизни, ее активизация напрямую связана с экономическими и культурологическими намерениями Западной цивилизации. Но сие всеобъемлещее мультикультурное пламя, как отмечают сами апологеты западофилов, за последние годы начало медленно угасать. Таким образом, многовековая общечеловеческая практика снова подтвердила, что у демократии западноевропейское лицо и она всегда крепко привязана к национальной почве. Паллиатив по этому тракту, одназначно, не проходит.

Да, отечественная журналистика стала более открытой иностранному влиянию, а по сему нашей национальной прессе нужен качественный рывок. Учитывая всевозрастающую актуализацию этой проблемы и в свете обязательных инструкций, ученые-гуманитарии, во чтобы это не стало, хотят прорваться за кордон. Все желают стать первооткрывателями, все ищут незанятые ниши, даже нисколько не задумываясь о том, востребованы ли их исследования по литературе и общественным наукам там, на Западе. Ведь ментальность, ценностные ориентации, постоянное обращение к собственной культуре и истории -критерии сугубо национальные. И не считаться с этой данностью никак нельзя.

Виртуозно играя на этих контрапунктах, не­которые деятели от масс-медиа сисходительно-менторским тоном заявляют, что наша/ваша школа журналистики находится в роли догоняющего. Так могут говорить только те интербарчуки, которые имеют о ней весьма отдаленное представление и в силу своей глухоты к ее речению не способны глубоко вникнуть в проблематику и стилистику национальной публицистики. Абсолютно ясно также, что самодостаточная казахская журналистика не может и не обязана говорить со своим народом на английском, французском или на других языках мира. Другое дело, когда журналисты-международники успешно работают за рубежом, оперативно передавая на родину актуальные новости и социально значимые факты.

Журналистика не должна еще уподобляться мессии, указывающей самые легкие пути преодоления социально-общественного кризиса. Об этом в достаточно убедительной форме писал в свое время К. Смаилов: «Некоторые руководители требуют от журналистов, чтобы они не ограничивались голой критикой недостатков, а рассказывали о способах их искоренения, указывали пути их преодоления. Если журналист на данном этапе смог бы найти легкие пути преодоления экономического кризиса, тогда он бы сидел не в редакции, а в доме правительства. Каждый обязан быть на своем месте и заниматься своим делом. Журналист убедительно и доказательно должен отстаивать правду, не идти на компромисс с несправедливостью (согласитесь, это не совем легкая ноша!), а искоренение имеющихся недостатков - это прямая обязанность руководителей правительства» [4, 47]. Эти черты, несомненно, были присущи самому автору этих строк, который любил писать не только убедительно, но и убежденно.

Факты получают осмысленность в свете их отнесения к ценности, т.е. осмыслении различных возможностей их видения действующими субъектами. Именно ценностная интерпретация, по Максу Веберу, учит понимать соответствие факта и его мыслительной обработки, раскрывает перед исследователем то, что смутно и неопределенно «ощущается». В ходе такой интерпретации вовсе не нужно выносить какое-либо оценочное суждение. Мы находим фактическое свидетельство тому, о чем здесь говорит немецкий историк культуры М. Вебер, у Ануара Алимжанова, писателя, публициста, общественного и государственного деятеля: «Я знаю и люблю стихи Рудаки. И меня вдруг взволновала мысль о том, что, быть может, я сижу на том самом месте, по которому тысячу лет назад проходил сам великий Устод.

Его окружали эти горы. Так же шумели сады, так же буйствовала река, и орлы так же беззвучно носились в небе. Только следы Устода на тропинках и дорогах уже скрылись в пыли веков. Но их можно оживить в своем воображении и попробовать пройти по ним, бережно снимая покрывало с тех далеких дней, как влажный ветер в полдень тихо снимает сонливость со старого цветка.

Поэт любил цветы. Любил розы. Наверное, тогда было много роз в садах. Да и сейчас их немало. Вон они пылают меж яблонь» [5, 22].

Если М. Вебер ставит вопрос о доказательстве причинных соотношений между фактами, вычлененными из бесконечности наблюдаемых явлений, то А. Алимжанов превращает это в воз­можную практику, максимально приближая к нам средние века, при этом не обращаясь напрямую к причинно-следственным сведениям. «Конечно, достигается это не посредством простого «наблюдения», - пишет ученый, - во всяком случае, если под этим понимать лишенное всяких предпосылок мысленное «фотографирование» всех происшедших в данном пространственно-временном отрезке физических и психических процессов, даже если бы это было возможно». Непосредственная наглядность исторического факта претерпевает в контексте  веберовского рассуждения парадоксальную метаморфозу: она должна быть мысленно представлена иной, чем есть на самом деле. Более того, что есть событие «на самом деле», проясняется только после ухода от фактичности в знание о нем. Следовательно, факт превращается в рассудительную действительность.

Чтобы очистить сам факт от оболочки, О. Сулейменов всегда стремится оторваться от «массовой фактичности». Этот отрыв начинается уже при построении им пространства переменных и завершаетяся расчетом опорных тенденций и взаимосвязей. В одном из своих изысканий он говорит, что «наша история - в слове, которое может стать археологическим материалом, доку­ментальным свидетельством присутствия этноса в глубокой истории... Римский историк Тацит (І в. н. э.) говорит о кочевниках, обитавших в низовьях Дуная и степях Северного Причерноморья. Называет их jazyges. В Большом Латинско-русском словаре это слово переводится - языги. Вернее, перевели не слово, а окончание мн. числа - es. Считаю перевод удачным, потому как, возможно, и в оригинале значилось это окончание, правильно понятое и переведенное Тацитом на латинский. Если тюркское jazyk - «степь», «равнина» (от jaz - «разглаживай», «разравняй») в славянском получило семантическое развитие - «степняк», тогда множественное число пре­вращало слово в этноним-кличку jazyk-i> jazygi -    «степнияки» [6, 46-47]. Здесь, как мне кажется, лингвистические персоналии означают не наблюдаемую величину, а тип социальных явлений.

Таким образом, у О. Сулейменова главенствующая абстракция превращает индивидуальное явление - т.н. живую фактичность - в событийную точку. В этом заключается существенное ограничение научного метода, составляющего, как показали неокантианцы, контраст «наглядной представляемости действительности». Начало рационального дистанцирования от «живого» во имя самого живого утверждалось ими не только для отрицания чувственной трактовки истины либо плоского и поверхностного описания повседневных происшествий, но, прежде всего, во имя познания самого живого.