Герменевтические возможности исследования правового текста

Объектом нашего исследования выступает право в его текстуальной форме существования. В этом смысле мы рассматриваем право как отчужденную форму бытия сущности человека. Каковы формы этого отчуждения? Деструктивно ли это отчуждение? Может быть это отчуждение суть необ­ходимой объективации? Насколько текст права отражает суть и значимость регулируемых отноше­ний и как читать и воспринимать этот текст? Таков вектор нашего исследования.

Человек в праве выступает как объект воздействия внешних сил, а не как субъект воления. Мир человека отчужден от самого человека во взаимоотношениях человека с обществом. И поэтому право в дальнейшем мы будем исследовать как отчужденную форму бытия сущности человека.

Точки зрения на проблему отчуждения достаточно мозаичны и носят порой взаимоисключа­ющий характер. Как правило, представления об отчуждении отражают внутреннюю противоречи­вость этого феномена. Одни исследователи признают знаковость отчуждения, его неизбежность, за­кономерность и, соответственно, объективный характер подобного взаимоотношения человека с ми­ром, его окружающим. Другие говорят об отчуждении как о катастрофе современного мира и призы­вают к «священной» войне с ним. Достаточно вспомнить слова Э.В. Ильенкова «Вопрос действитель­но стоит ребром — либо это человечество в целом (а не только та или другая страна или нация) смо­жет взять и действительно возьмет в свои руки все главные рычаги управления колоссально разрос­шимися производительными силами, либо эти производительные силы, лишенные разумного управ­ления и контроля, окончательно взбесятся и начнут давить, мять и кромсать живую человеческую плоть вместе с неотделимым от нее человеческим духом уже не только в местных, а и в глобальных (а может статься, и в космических) масштабах...»¹. Можно, конечно, отнести подобные представле­ния к вопросу о взаимоотношениях человека с им же произведенным материальным миром. Но в це­лом такое неприятие отчуждения характерно для оценки всей среды (и материальной и нематериаль­ной), окружающей человека. Чего больше в подобных представлениях — страха за человека, за поте­рю его индивидуальности и свободы или же непонимания сути проблемы отчуждения? Мы не берем­ся оценивать такие подходы с точки зрения их гносеологической несостоятельности. Однако, оцени­вая право как некий отчужденный субстрат, мы должны признать, что оно не может существовать иначе, как отчужденное бытие самого человека. Мы не беремся также оценивать объективность пра­вового отчуждения с точки зрения позитивности или негативности этого процесса. Это есть. И наша позиция определяется необходимостью в этой надобности найти нечто, помогающее человеку понять самого себя. И только в рамках такого понимания мы сможем уменьшить (если появится такая необ­ходимость) степень отчужденности самого права. Отчужденная форма бытия права дает человеку право посмотреть на себя со стороны, а значит, дает потенцию для роста, если хотите, для самосовер­шенствования. История этого вопроса достаточна мозаична.

Наиболее реальное философское развитие эта категория находит, прежде всего, в классической немецкой философии. И.Кант рассматривает отчуждение, по преимуществу, в гносеологическом ас­пекте. Реальность, безотносительно к ее познанию, является «вещью в себе», непознаваемой. Внеш­ний искусственный, сотворенный человеком мир противостоит ему как продукт отчуждающего твор­чества его собственной деятельности. Отчуждение, по Канту, преодолевается единством творческой деятельности и познания. Отметим кардинальную идею Канта о диалектическом единстве, с одной стороны, творческая деятельность творит отчуждение, а с другой — она способна познать его, а стало быть, преодолеть. Видимо, Кант был первым мыслителем, который понял именно деятельный аспект отчуждения и, в сущности, самый главный. Какие бы системы социального познания (от гегелевского универсализма до фрейдовского психоанализа) ни рассматривали отчуждение, всегда просматривался в качестве главного его деятельностный характер.

Интересную трактовку проблемы отчуждения мы встречаем в творчестве Фихте. По мнению Фихте, субъективным выражением противоречия между тенденцией к расширению собственной власти (которая присуща Я) и между ее ограничением, вызванным сопротивлением внешних предме­тов, является стремление преодолеть ограничение, которое давит на Я извне, и сделать внешнюю ре­альность самой собой. Разумеется, эта тенденция сдерживается «сопротивлением» внешних предме­тов, которые вызывают в Я ощущение ограничения и страха. В стремлении и в деятельности (в кото­рую стремление переходит) бессознательное, инстинктивное Я начинает осознавать различие «внут­ри» и «вне» собственного тяготения и сопротивления среды, которая сопротивляется и становится поэтому «предметом». Эти положения дают основание Фихте поставить следующую задачу перед че­ловеком и человечеством в целом — человек должен сделать природу и общество идентичными с со­бою, со своим внутренним естеством самосознающего существа, которое способно преодолеть усло­вия своих побуждений, инстинктов. Отсюда логично Фихте приходит к определению отчуждения как полаганию предметности и преодолению негативных сторон отчуждения через идентификацию чело­века с миром, его окружающим.

Универсальное и наиболее развитое значение понятия «отчуждение» получило в философской системе Гегеля. Субъектом отчуждения является абсолютная идея. Природа и общество являются различными формами отчуждения абсолютной идеи. Отчуждение преодолевается путем познания идеей самой себя, путем снятия предметности, распредмечивания. Антиподом отчуждения, по Геге­лю, является свобода. Однако, по Гегелю, свобода — это не материализованное состояние, а духов­ное. «Понятие свобода, в сущности, имеет значение только как мышление»². Выдающееся значение у Гегеля имеет второй аспект идеи об отчужденной деятельности как отчужденном труде. Бесспорно, фундаментальное развитие этой идеи принаделжит Марксу. Но именно развитие — сравнительно легко материалистически перевернуть ту идею, которая уже подана. И нам кажется, абсолютизация марксова приоритета в развитии идеи отчужденного труда в советской литературе вряд ли была оправдана. Оправданием могли лишь быть идеологические приоритеты. Гегель улавливает негатив­ные результаты для развития личности в разделении труда, видит отчуждающее влияние на личность этих результатов. «Труд, делающийся вместе с тем более абстрактным, влечет за собой, с одной сто­роны, вследствие своего единообразия легкость работы и увеличение производства, с другой — огра­ничение каким-нибудь одним значением и тем самым безусловную зависимость от общественной связи³. Само умение становится вследствие этого механическим и делает возможной замену челове­ческого труда машиной. Фундаментальная идея Гегеля о частной собственности как основе реальной свободы в обществе — основа формирования и развития личности, т.е. в известной проекции час­тную собственность можно мыслить как основу преодоления социального отчуждения личности. Та­ким образом, гегелевская трактовка отчуждения определяется как объективация абсолютного духа в природе и истории.

Значительный вклад в развитие идеи отчуждения внесли идеи К.Маркса. Следует отказаться от идеолого-политических оценок, интерпретаций и преувеличений этого вклада как «революционного переворота» в науке, как вершинности в развитии социальной мысли. Признавая предметную и овнешневляющую природу отчуждения, Маркс осуществляет попытку исследовать отчуждение как исторически преходящий экономический и идеологический феномен, связанный с такими атрибута­ми, как частная собственность и разделение труда. В смене разделения труда на распределение видов деятельности Маркс пытается найти инструмент преодоления отчуждения. Безусловно, ценным в те­ории отчуждения Маркса является определенная им связь отчуждения с родовой сущностью челове­ка. В таком контексте сущность отчуждения «проявляется в том, что каждая вещь оказывается иной, чем она сама, что. деятельность оказывается чем-то иным и что, наконец. надо всем вообще гос­подствует нечеловеческая сила»⁴.

Трактовка проблемы отчуждения в теории Дюркгейма осуществляется через сравнительный ана­лиз современного промышленного общества с традиционным. Итогом этого анализа является разра­ботанная Дюркгеймом концепция аномии, объясняющая отчуждение как результат индустриализа­ции, ведущей в свою очередь к потере чувства общности, росту индивидуализма, эгоцентризма. Не­трудно заметить, что дюркгеймовская интерпретация отчуждения напрочь лишает его (отчуждение) объективных оснований и исследуется с чрезмерным негативным пафосом.

Несколько с иной стороны подходит к проблеме отчуждения Э.Фромм. Главным объектом его анализа становится социально-психологическая сторона отчуждения. В связи с этим Фромм под от­чуждением понимает ощущение самоотчужденности человека. В качестве определяющего фактора Фромм признает следующее: «В случае отчужденной активности я не ощущаю себя как деятельного субъекта своей активности, скорее, я воспринимаю результат своей активности как нечто такое, что находится «вне меня», выше меня, отделено от меня и противостоит мне»⁵. Фромм стремится найти способы разрешения дихотомий человеческого существования, ликвидации различных форм отчуж­дения. В качестве эффективного способа Фромм предлагает использование «гуманистического пси­хоанализа», позволяющего раскрепостить внутренние способности человека к вере, любви и размыш­лению.

Даже такой пунктирный анализ подходов к этой проблеме дает возможность заметить, что такой сложный и многоплановый феномен не может быть объектом однозначных трактовок и оценок. Если попытаться перенести эти методологические матрицы на правовой феномен, то мы придем к необхо­димости анализа форм инобытия права, форм объективно отчужденного права.

Основополагающим положением нашего исследования является положение о том, что право яв­ляется частью человеческой культуры. Право, как и культура в целом, обязательно обладает знаковой формой, выраженной в определенном языке. Человек онтологически устроен так, что он оперирует целыми смыслами, которые извлекаются им из данного ему бытия. Этот процесс можно представить в виде психологической процедуры преобразования представления, желания (чувственно-схваченно­го смысла) в понятие. Основным инструментом осуществления этой процедуры является язык. В дан­ном случае мы понимаем язык в достаточно широком смысле как некую систему знаков, допуска­ющих создание их различных комбинаций — текстов. Ценность знака заключается в его функции за­мены реальных явлений, в его бытии в качестве иного по отношению к миру. В данном случае соз­данные знаковые модели интересуют нас не со стороны их физических, материальных свойств, а со стороны их значений. На этом уровне мы можем выделить следующий тип взаимоотношений знака и внешнего контекста. Прежде всего, это отношение значения как связь с тем фрагментом материаль­ного бытия, который им обозначен. Эта связь не является прямой, а опосредованной идеальным обра­зом внешнего мира, т.е. знак в данном случае является непосредственным выражением идеального. Знак является не просто заменителем обозначаемого фрагмента бытия, но и носителем определенного знания о нем, которое привносится культурным, социальным и языковым контекстом.

В семиотике принято разделение знаков на условные и иконические. Иконическими считаются знаки, связь которых с обозначаемым представляется очевидной, примером тому могут служить фо­тографии или картины. Связь условных знаков с обозначаемым не вытекает из природы денотата и самого знака. В ходе исторического развития право движется от казуистики к нормам, от ритуально-символических форм к формам естественного языка. С точки зрения текстуальной формы права этот процесс предстает как движение от иконического к условному. Напротив, восприятие правового тек­ста представляет собой мысленное движение в обратном направлении — от нормы к «казусу». При текстуальном оформлении это восприятие порождает новый, более иконический, по сравнению с ис­ходным, текст. В данной ситуации проблема восприятия знаковой формы права исследуется как проблема соотношения знаковой формы права и текстуальной формы результата этого познания.

Все правовые тексты, с определенной долей условности, можно разделить на две объемные кате­гории — тексты нормативных актов и метаправовые тексты, т.е. разного рода высказывания о текстах действующих законов — от философско-правовых теорий до обыденных высказываний и предполо­жений. Чтобы переформулировать классические проблемы теории толкования права в терминах вос­приятия правового текста и таким образом нащупать гносеологический подход к праву, необходимо, на наш взгляд, проанализировать соответствующие аспекты современной англо-американской фило­софии права.

В современной литературе можно выделить два типа программ восприятия правового текста — семиотические и семантические. Они противопоставляются по характеру контекстов, в которые включается текстуальная форма права. Для семиотических программ этим контекстом являются фор­мально-логические и лингвистические системы. Единственным внесемиотическим моментом здесь является исходная аксиома программ — постулирование некой законодательной воли как логически необходимой посылки существования права. Это позиция аналитического позитивизма, которую можно охарактеризовать словами одного из его основных представителей — Джона Остина « Объект истинной интерпретации есть выявление права, которое законодатель намеревался установить. Бук­вальное значение слов, в которых выражен закон — первичный ключ к намерению или смыслу его автора». Такая точка зрения в принципе отвергает всякое толкование права. Но, как известно из те­ории информации, текст самой нормы недостаточен для извлечения всей содержащейся в нем инфор­мации. Таким образом, для реализации лингвистически-объективистской программы необходим внешний контекст и в качестве такового выступает общепринятость языка — правовой текст понима­ется на уровне обыденного словоупотребления. На практике это неизбежно приводит к «игре в сло­ва», т. е. как раз к тому, чего объективистско-лингвистическая программа намеревалась избежать — к искажению смысла нормы.

Контекстом семантических программ предстает некий содержательный мир (тот самый, от кото­рого абстрагировались семантические программы) — история общества и правотворчества, общие идеи — принципы права. Тенденция к стабильности права выражается в данном случае как истори­ческая программа. Тенденция к динамичности правовой формы выражается при семантическом, со­держательном подходе как принципная программа. Для содержательно-принципной программы зада­ча толкования заключается не в том, чтобы обнаружить в законе буквальный смысл слов законодате­ля, а в раскрытии того идеала, к которому стремился законодатель. Если предположить социальную общность законодателя и его сограждан, то восприятие нормативно-правового текста, по мнению Л.Фуллера, есть процесс приспособления закона к имплицитным требованиям и ценностям общества, к которому закон применяется. Например, истинное толкование текста должно обнаруживать спра­ведливый характер его содержания. Философской основой этого подхода служат теперь связанные с экзистенциализмом методологии — феноменология и герменевтика. Эти методологии обладают так­же и онтологическим содержанием, которое выступает в этом случае в качестве контекста правового текста. Остановимся пока на инструментарии познания, который предлагает герменевтический под­ход к правовому тексту.

Герменевтика — собирательное имя для обозначения подходов, ориентированных на имманен­тное понимание текста в отличие от его историко-генетического объяснения. Основным для герме­невтики становится вопрос не об условиях, при которых познающий субъект может нечто понять, а о том, как устроено то сущее, бытие которого состоит в понимании.

Необходимо определиться в структуре механизма возникновения текстов, лежащих в основе коммуникации. Что объединяет по происхождению, например, текст закона и внутренний текст его осознания? За счет чего то, что мы называем правовой ситуацией в обществе, предстает как текст, ко­торый может быть прочитан?

Базу текстовой адаптации составляет интерпретация. Смысл этого понятия в самом общем виде может быть представлен как связь-опосредование (знаково-символическое) между субъектом и умо­постигаемой реальностью. В этом — широком — смысле понятие употребляется, например, в физи­ке, когда речь идет об интерпретации результатов эксперимента. В герменевтике понятие интерпрета­ции имеет более ограниченный и специфичный смысл. Под интерпретацией понимается определен­ный класс мыслительных операций, связанных с извлечением из текста прямо не обозначенных в нем смыслов. Интерпретация в ее герменевтическом понимании возможна только по отношению к тек­стам, в которых присутствует смысловая двойственность. П. Рикер дает нам следующее определение: «Интерпретация. — это работа мышления, которая состоит в расшифровке смысла, стоящего за очевидным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключенных в буквальном значении»⁶. Предло­женное определение универсально по отношению ко всем случаям интерпретации социальных явле­ний (в том числе правовых), поскольку последние многослойны и многозначны.

Если рассматривать правовую ситуацию в обществе как своего рода текст, в котором уже имеют место прямые смысловые артикуляции явлений правового характера (воплощенные в формулировках законов, в типичных мотивациях подчинения им или их нарушении и т.д.), то для различных субъек­тов эти открытые смыслы являются предметом весьма отличающихся друг от друга интерпретаций. Преодоление «точек разрыва» в правовой культуре связано не только с улучшением социальной си­туации и не только с «подтягиванием» нижних этажей к уровню верхних, но и с усовершенствовани­ем интерпретационных технологий, используемых в сфере законотворчества и законоприменения. За­конодатель должен в достаточной степени обладать способностью прогнозирования возможного смыслового развития принимаемых им законов. Достижение целостности смыслового поля в сфере права не связано с устранением самого явления разносмысловости (смысловой раздвоенности). Это в принципе невозможно, поскольку право — феномен культуры, и любое явление в нем обладает, кро­ме буквального, фактологического, еще и неким символическим значением.

Интерпретация всегда содержит в себе момент связи между разными смысловыми полями. Текст, возникший в одном ментальном континууме, никогда не становится достоянием другого без сопутствующих операций перевода на язык иных смыслов. Способность интерпретации, освобожден­ной от влияния этих конкретных факторов, достижима или в относительном отчуждении от непо­средственной ситуационной данности, или через сознательное «включение» профессионально нара­ботанных навыков оперирования смыслами в заданном «квадрате» той или иной духовно-интеллек­туальной традиции. «Чистая», абсолютно универсальная, удовлетворяющая требованиям всеобщнос­ти интерпретация в принципе невозможна, хотя именно на иллюзии ее достижения держатся все то­талитарные начинания. Как мы уже отмечали, одно и то же явление правовой реальности может быть по-разному интерпретировано, и результаты таких интерпретаций облекаются в правовые тексты, ко­торые конкурируют между собой. Одним из самых надежных критериев «проникающей способнос­ти» того или иного варианта интерпретации является ее текстовая форма — совокупность тех эстети­ческих качеств, которые сообщают ей особое свойство смысловой императивности.

О.Мандельштам и М. Бахтин в своих эссе о словесной культуре исследовали феномен проника­ющей способности, основанной на «непрямом говорении». «Орудийность» слова, т.е. его способ­ность «активизировать текст в чужом сознании», определяется той энергией, которая накапливается между словами. Смысл переходит в другое сознание на волне интонации, прорываясь через материю слов к идеальности мысли и образа. Слово, соединяясь с другими словами, только тогда рождает про­никающий смысл, когда в этом соединении проступает нечто большее, нежели прямое сообщение. И это «нечто большее» есть те смысловые пласты, которые слово вовлекает с собой в текст и располага­ет не в его содержании, а в его стилистике, поскольку стиль моделирует саму культуру, а значит, спо­собен транслировать ее смыслы вне прямой манифестации в слове⁷.

Интерпретация в этом смысле лежит в основе текстовой коммуникации, и снятие неопределен­ности значений не всегда есть необходимое и достаточное условие понимания. Чтобы быть понятым, т. е. переведенным во внутренний план, текст, если, конечно, это не инструкция, должен, кроме всего прочего, обладать свойствами символичности, т.е. презентировать некое смысловое поле, в котором он был рожден и проникновение в которое сопутствует его прочтению. Если текст лишен этого каче­ства, то он не может быть интерпретирован, поскольку в нем все смыслы однолинейны и открыты. Интерпретация в ситуации с правовым текстом есть первый шаг к постижению смысла правовых яв­лений, правовых текстов в частности. Понимание связано с переведением воспринимаемого текста во внутренний контекст.

От Канта идет традиция различения морали и права по следующему признаку — мораль связана с внутренней регуляцией человеческой жизнедеятельности, а право — с внешней. Но и у Канта и у Гегеля идеалом права является переход правового императива во внутренний план сознания. Необхо­димым условием такого перехода является понимание. «Оперируя с текстами по нормам коммуника­ции, присущим определенной культуре, субъект присваивает этот опыт, внедряет его в собственное сознание. Тем самым он понимает текст. Понимать, таким образом, всегда означает с кем-то комму-ницировать», — совершенно верно отмечает Г. А.Антипов⁸.

Именно смысловой и коммуникативный аспекты текстовости дают возможность через трактовку права как текста выявить универсальный культурный смысл всех его феноменов. В правовой норме всегда содержится некое послание, поскольку в ней так или иначе присутствует выходящий за преде­лы ее буквального значения императив. Закон нацелен на стабилизацию, прояснение социальной коммуникации, на создание единой смысловой основы интерпретации правовых феноменов. В силу того, что познание текста закона представляет осмысление взаимодействия двух языковых систем — системы интерпретатора и правового текста, то его можно описать следующим образом: во-первых, текст читается с известными ожиданиями в направлении того или иного смысла, во-вторых, понима­ние того, что «стоит» на бумаге, заключается в том, чтобы разработать предварительную проекцию смысла.

Выработка новых смысловых проекций осуществляется благодаря осознанию тех смыслов, зна­ков и установок предпонимания, которые имелись в сознании интерпретатора и на которых стро­ились его дальнейшие рассуждения. Г.Гадамер подчеркивает, что «сознанию придется осознавать направляющие понимания предрассудка, с тем чтобы, со своей стороны, вычленилась и заявила о се­бе традиция — традиция как инаковость. Отличить же, вычленить какой-либо предрассудок как тако­вой — для этого, очевидно, необходимо прервать его действие, ибо пока нами руководит предрассу­док, присуждение, мы не осознаем его как суждение, не знаем его как таковое»⁹.

Процесс осмысления текста диалектичен. Полагаемое в первой смысловой проекции снимается, т. е. отрицается в последующей смысловой проекции, а затем через отрицание отрицания снова вы­ступает как полагаемое, но уже на более высоком уровне относительно принятого исходного пункта диалектического развития. В результате процесса осмысления текста в сознании интерпретатора про­исходит вырабатывание новых смыслов уже имевшихся знаков и появление смыслов знаков, не из­вестных ранее, в сознании интерпретатора происходит новое осмысление тех фрагментов действи­тельности, которые обозначают знаки текста закона и, как следствие, формируются в правовые карти­ны мира.

Г. Гадамер вопрос о толковании закона ставит в плоскость соотношения юридической догматики и юридической герменевтики. В центре его рассмотрения те системы права, которые имеют в своей основе непрерывающуюся традицию. Об этом свидетельствует и ракурс, в котором он видит пробле­му толкования закона, и то, что право предлагается исследовать с точки зрения «причастности к пре-данию»¹⁰. Основная проблема толкования поэтому состоит для Гадамера во взаимодействии право­вой традиции и конкретной по делу интерпретации закона. Гадамер приходит к выводу о том, что в каждом судебном разбирательстве необходимо толкование закона. При этом исторические контексты возникновения последнего уступают место современным контекстам, что неизбежно приводит к «продуктивному расширению» закона, поскольку он как бы вбирает в себя новые смыслы.

На иных принципах построена концепция толкования в праве Жана Карбонье. В его «Социоло­гии права» разработана модель социологической экспертизы по делу и социологического толкования закона. В первом случае речь идет об учете мнения экспертов-профессионалов относительно специ­фических характеристик той предметной области, к которой относится разбираемое в суде дело. Во втором случае оценивается необходимость опереться на общественное мнение по данной группе со­циальных проблем. Последняя постановка вообще очень интересна. Автор понимает, что тут нужна мера. С одной стороны, судья не автомат, он выполняет общественную функцию, поэтому нет ничего плохого в том, что он в курсе общественных настроений и тенденций, с другой — судья не должен быть зависим ни от чьего мнения. В социологическом толковании закона имеются в виду опросы ква­лифицированных юристов относительно того, как они толкуют сами закон, на основе которого судья намерен вынести решение. Последнее слово остается за судьей.

О.Хеффе стоит на позициях «буквы закона» в вопросе о понятийной четкости текстов законов и шире — правовых текстов вообще. Автор уделяет особое внимание проблеме определенности толко­вания: «Чтобы такое пространство свободы могло стать реальностью, каждый должен совершенно точно знать, где оно начинается и где кончается»¹¹. Хеффе настаивает на том, чтобы употребляемые в текстах законов выражения должны быть как можно более досконально и всесторонне определены. Неясности, размытость смысла употребляемых в правовых текстах выражений порождают произ­вольность толкования. Особое значение, на взгляд Хеффе, имеет однозначность определения понятий естественного права. «Именно здесь мы столкнулись бы с целым рядом актуальных проблем совре­менной правовой политики, в числе которых был бы вопрос о том, имеют ли нерожденные младенцы право на жизнь, а неизлечимые — право на смерть. Аналогичным образом в рамках имущественного права нам пришлось бы четко оговорить, что, в противоположность законам крепостничества и ра­бовладения, мы полагаем возможной только собственность на вещи, но не допускаем собственности на человека»¹¹.

Из обозначенных теорий следует, что вопросы толкования закона не сводятся только к процеду­рам прочтения закона. Толкование закона рассматривается этими авторами как особое социальное яв­ление, как своеобразный феномен правовой культуры вообще, составляющий существенный момент развития права. Однако в герменевтическом подходе к проблеме главным остается текстовой момент. Не считая необходимым останавливаться на специально-юридических проблемах толкования текста закона, в частности и права в целом, мы отмечаем, что толкование закона так или иначе предполагает введение его текста в различные контексты. Несомненным атрибутом толкования закона должна стать герменевтическая экспертиза, которую можно определить как исследование социокультурных условий понимания этой нормы, возможностей ее вхождения в правовой менталитет с учетом таких иррациональных факторов приживания нормы, как ассоциации, которые она может вызвать, ее резо-нансности, созвучности культурным базам правосознания.

Таким образом, мы согласны с тем, что толкование закона — это целостная мыслительная опера­ция, в которой могут одновременно присутствовать самые разные контексты в их взаимодействии. Но это не исключает сознательного, методологического применения специальных способов и техно­логий толкования.

В существующей литературе по проблемам онтологии права можно выделить два основных на­правления — правовой концептуализм и правовой реализм. Под концептуализмом традиционно по­нимается так называемая традиционная философская юриспруденция, включая труды классиков не­мецкого идеализма. Основные характерные признаки этого направления — признание самостоятель­ного значения общих теоретических понятий, изучение их соотношений, отнесение права к области должного. Точка зрения правового реализма противоположна. Это направление тесно связано с воз­никновением позитивизма и проникнуто духом отрицания философской традиции. Для правового ре­ализма право относится к области сущего. При этом сущее рассматривается либо как совокупность правовых текстов, либо как фактическая деятельность правоприменителя, т.е. как фактическое фун­кционирование права.

Реализм может быть разделен, как и весь позитивизм, на социологическую и аналитическую ветвь. При гносеологическом подходе к правовому тексту для нас представляет интерес лишь анали­тическая ветвь правового реализма — лингвистическое восприятие текста при аналитическом подхо­де, когда толкование (восприятие текста) в своих существенных чертах тождественно переводу, т.е. в некотором смысле толкование может быть рассмотрено как перевод с одного языка на другой. При подобном переводе необходим некий мета-текст, выступающий в качестве мира, в котором устанав­ливается соответствие между двумя языками. Онтологическое бытие мета-текста может при таком подходе получить различную интерпретацию, в том числе и как внешний мир (или как воля законода­теля). Нетрудно заметить, что даже самое простое взаимоотношение двух языков в толковании дает относительно сложную ступенчатую структуру их соотношения. Можно заметить, что при аналити­ческом подходе онтология права кроется в неких «мирах», являющихся чем-то иным по отношению к праву и выступающих в форме мета-языковых образований. Воля законодателя неизбежна здесь в ка­честве мета-языка, но ее социальный смысл выходит за рамки самого реализма.

Таким образом, ясно, что право не может существовать иначе, чем как текст. Текст не только есть отчужденное право, он еще и расширяет границы права, делает его жизнь, судьбу более длитель­ной. Не случайно, что значимость идеи права почти тождественна и текстуальному перевоплощению. Процесс рождения этого текста должен быть насыщен ценностным содержанием. Это важно, по­скольку текст, оторванный от ценностных императивов общества есть мертворожденное дитя. А это неизбежно приведет не только к игнорированию права, но и полному его отрицанию. Сакральность право приобретает лишь в той ситуации, когда оно отвечает общественным настроениям, представле­ниям о добре, гуманизме, справедливости. А это в свою очередь позволяет адекватную интерпретаци­онную деятельность, лишенную агрессивного субъективизма.

Список литературы

1. Ильенков Э.В. О сущности человека и гуманизме в понимании Адама Шаффа // Философия и культура. - М.: Мысль, 1991. - С 197.
2. Гегель Г.В.Ф. Философия духа // Энциклопедия философских наук. - М., Мысль, 1977. - Т. 3. - С. 312.
3. Там же. - С. 343.
4. Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. - М., Политиздат, 1986. - С. 564.
5. Фромм Э. Иметь или быть. - М.: Прогресс, 1986.
6. Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. - М.: Медиум, 1995. - С. 18.
7. См.: БахтинМ.М. Эстетика словесного творчества. - М., 1986.
8. Антипов Г.А. Текст как явление культуры. - Новосибирск, 1989. - С. 17.
9. Гадамер Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. - М., Прогресс, 1988. - С. 387.
10. Там же. - С. 388.
11. Хеффе О. Политика, право, справедливость. - М.: Прогресс, 1994. - С. 257.