Субъективная уверенность в правильности занятой позиции, своего отношения составляет наиболее важную сущностную особенность любого убеждения. Убежденность в чем-либо есть, прежде всего, субъективная уверенность в этом, отсутствие какого-либо сомнения по данному поводу.
Специфика различных убеждений определяется в первую очередь их содержанием, которое зависит от их направленности, от того, к чему они «прилагаются», что является их объектом, опираются они на знание или нет. Соотношение убеждений–веры и убеждений–знаний, их тождество и различие определяются реальным соотношением между верой и знанием. Долгое время в марксистской философии ряд авторов пытались оторвать веру от убеждения и даже противопоставить их друг другу. Они трактовали феномен веры как нечто непременно слепое, фанатично-религиозное, интеллектуально неполноценно-ущербное, а социально — всегда реакционное. Даже если бы все это соответствовало действительности, то нисколько не опровергало бы того, что в феномене веры мы имеем дело с убеждением.
Выяснение соотнесения веры и знания как источников убеждений различного качества имеет глубокие корни. Так, еще Платон, рассматривая в диалоге «Горгий» источники убеждений, вопрошал: «… кажется ли тебе, что это одно и то же — «узнать» и «поверить», «знание» и «вера» — или же что они как-то отличны?». Отметив различие веры и знания, Платон в итоге замечает: «… А между тем убежденностью обладают и узнавшие и поверившие … Может быть тогда установим два вида убеждения: одно — сообщающее веру без знания, другое — дающее знание?»1.
Постановка данной проблемы гениальными мыслителями античности указывает на ее остроту и сложность. Казалось, что может быть проще — оторвать веру от знания, науку — от религии, четко выяснить их различие в целях, способах познания мира, выделить приоритеты, ценностные аспекты, но …. еще более парадоксальной постановка этой проблемы выглядит в средние века, в период расцвета, господства религиозного мировоззрения. Христианскому теологу Тертуллиану принадлежит фраза: «верую, потому что абсурдно», так как мир не поддается законам человеческой логики (в настоящее время, в эпоху НТР, эта мысль все более возрождается в разных вариациях не только в философском мире, но и в естественно-научном). Если разум утверждает бессмысленность веры, то вера относится к этому совершенно безразлично.
Менее жесткая позиция допускала определенную общую для веры и разума сферу. Ее придерживались некоторые ранние христианские теологи. Согласно им, вера обладает преимуществом. Если возникает конфликт между верой и разумом, то права вера. Эта позиция была присуща большинству христианских теологов — от Августина до Фомы Аквинского. Но в ее рамках существовало несколько подходов. Согласно одному из них вера обладает превосходством в том смысле, что именно благодаря ей становится возможным мышление: «верую, чтобы понять» (Августин). Это означает, что без откровения и веры люди были бы слепы по отношению к важным аспектам жизни.
Другой подход состоял в том, что вера обладает приоритетом но только в отношении основных христианских истин. В основном же, как вера (на основе откровения), так и разум (на основе опыта), являются независимыми и обладают одинаковым статусом. Отчасти они занимаются своими специфическими проблемами, отчасти общими для обоих. В совместной для них области между верой и разумом существует гармония. Например, к этой области относится вопрос о существовании Бога, тогда как вопрос о его сущности относится к области веры, основанной на откровении (Ф.Аквинский).
В средневековой арабской философии соотношение веры и разума можно проследить в творчестве ее представителей — Ибн-Сины, Ибн-Рушда, аль Фараби — замечательных ученых-естествоиспытателей. Ибн-Рушд (Аверроэс) вводит принцип интерпретации. Он отвечает, что не все в Коране должно пониматься буквально. Если буквальная интерпретация сур Корана, кажется, противоречит истинам разума, то суры должны интерпретироваться метафорически или аллегорически.
Иными словами, даже в период глубокого засилья религиозных представлений о мире, когда вопрос о соотношении убеждений разума и убеждений религиозной веры, казалось, мог бы быть решен однозначно, вера в Бога и знание о мире (особенно философское знание) не разрывались.
А теперь вспомним совершенно иной период времени, период культа разума человека — эпоху Просвещения. Общепринятое мнение — просвещение порождает неверие. Но что такое просвещение?
В своем «Введении в философию» Карл Ясперс об этом подробно писал: «Требования просвещения направлены против того, чтобы слепо и бездумно принимать на веру что-либо за истину; против деяний, которые не могут воздействовать на то, что они имеют в виду — как, например, магические действия, — ибо они покоятся на заведомо ложных предпосылках; против запрета на неограниченное вопрошание и исследование; против унаследованных предрассудков. Просвещение требует безграничных усилий, связанных с усмотрением и критическим осознанием способа и границ всякого понимания.
Таково притязание человека: ему должно быть ясно, о чем он думает, чего хочет и что делает. Он хочет мыслить сам. С помощью рассудка человек хочет как можно более доказательно постичь, что является истинным. Он требует привязки к опыту. Он ищет пути к первоистоку своего понимания — вместо того, чтобы принять это понимание как готовый результат. Он хочет понять, в каком смысле имеет силу доказательство и у каких границ терпит крушение рассудок (причем эта черта человека присуща ему во все времена, а не только в эпоху просвещения — авт.) Он желал бы иметь обоснование еще и для того, что он в итоге осознает как безосновные предпосылки, лежащие в основании его жизни: для авторитета, которому он следует, для благоговения, которое он чувствует, для уважения, которое он оказывает мысли и делу великих людей, для доверия, которое он оказывает кому-то, будь то в данное время и в данной ситуации или же вообще кому-то непонятному и непостижимому. Вместе с тем в своем послушании он хочет знать, почему он послушен. Все, что он рассматривает как правильное, все без исключения он принимает при одном условии: он должен иметь возможность сам быть внутренне причастен к этому. Он только тогда причастен к этому, когда его согласие находит подтверждение в его внутренней убежденности. Короче, просвещение, по словам Канта, — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находился по собственной вине. «Просвещение надо понимать как путь, на котором человек приходит к самому себе»2.
В борьбе против просвещения говорят: оно разрушает традицию, на которой покоится вся жизнь; оно порывает с верой и ведет к нигилизму; оно дает каждому человеку свободу, понимаемую как произвол, и поэтому становится исходным пунктом беспорядка и анархии; оно делает людей несчастными, потому что лишает их почвы.
Эти упреки касаются ложного просвещения, которое само более не понимает смысла подлинного просвещения. Ложное просвещение основывается на одном рассудке (вместо того, чтобы использовать рассудок только в качестве непреходящего пути прояснения того, что ему должно быть дано); оно абсолютизирует разумное познание вместо того, чтобы применять его по смыслу только в подходящей области (кстати, Кант ввел понятие антиномий разума, которые возникают при решении трансцендентальных вопросов, в первую очередь вопроса о существовании Бога); оно вводит в заблуждение, заставляя отдельного человека полагать, что он может знать для себя одного и действовать один на основании своего знания, как будто отдельный человек это все (вместо того, чтобы основываться на живой целостности знания, которое всегда находится под вопросом). Оно хочет только знать и не хочет верить (у Канта разумом постигается лишь феноменальный мир).
Истинное просвещение, напротив, хотя и не показывает преднамеренно мышлению и способности вопрошания границу, однако достигает осознания фактической границы. Оно не смешивает пути рассудка с содержанием человеческого бытия. Это содержание, хотя и показывается просвещению явственно благодаря благоразумно управляемому рассудку, однако само не может быть основано на рассудке.
Просвещение упрекают в том, что оно есть самоуправство человека, который хочет себе самому быть обязанным за то, что достается ему благодаря особой милости. Но, по словам К.Ясперса, «вместе с подавлением свободы, вместе с борьбой против просвещения в действительности происходит восстание против самого Бога в пользу мнимо божественных, выдуманных самим человеком содержаний веры, приказаний и запретов, в пользу устроенных самим человеком порядков и образов действий, в которых, как и во всех человеческих делах, глупость и мудрость неразделимы и пронизывают друг друга. Все эти вещи, если их перестают подвергать вопрошанию, ведут к игнорированию и предательству человеческой задачи. Ибо отбрасывание просвещения — предательство по отношению к человеку.
Исток и истина самой библейской религии живы только в русле подлинного просвещения и проясняются философией, которая принимает участие в том, чтобы сохранять это исконное содержание для человеческого бытия в новом техническом мире. В самих религиозных канонах, которые, казалось бы, принимаются на веру, есть бесконечная пища для размышлений.
Положение из Библии «ты не должен творить себе образов и подобий» это означало когда-то: Бог невидим и это запрещает поклоняться его изображению. Этот запрет усугубляется тем, что он не только невидим, но и непредставим, немыслим (в мусульманстве этот запрет имеет место и ныне). Ни одно подобие не может соответствовать ему и ни одно подобие не смеет ставить себя на его место. Все подобия являются, становятся мифами и поэтому должны быть осмыслены лишь как подобия. Они являются суеверием, если их принимают за саму реальность Бога.
Всякое образное представление Бога в виде картины, показывая, как раз скрывает показываемое, наиболее верная близость Бога — в отсутствии изображений. Это истинное требование Ветхого Завета, однако же, никогда не исполнялось, так как требование невыполнимо. Попытки схватить без наглядных образов сверхличностную, чистую действительность Бога, при всей его непостижимости, предпринимались Параменидом и Платоном, индийским мышлением, китайским, но эти пути мысли не могли достичь того, чего хотели. В мыслительной способности человека всегда возникает образная картина.
Но, может быть это возможно в философствовании? По мысли К. Ясперса, наступает молчание перед бытием. Язык замолкает перед тем, что оказывается утраченным для нас, становясь предметом.
Однако где больше нет вопросов, нет также и ответов. Перешагивание вопросов и ответов в философствовании форсировано до крайности, и, совершая его, мы попадаем в тишину бытия.
Другое библейское изречение «у тебя не должно быть никакого другого Бога» означает отвержение чужих богов. Эта заповедь была углублена до крайней и необъяснимой мысли: есть только один Бог. Жизнь человека, который верит в одного единственного Бога, в противоположность жизни со многими богами, покоится на радикально новой основе. Бесконечное изобилие в конечном счете ведет к разбросанности (прекрасному, если оно не она, не коренится в чем-то едином) — недостает безусловного. Сегодня, так же как и тысячелетия назад, это остается непреходящей проблемой для человека: обретает ли он такое единое в качестве основания своей жизни.
Третье положение Библии гласит: «да свершится воля Твоя». Эта основная позиция по отношению к Богу означает: в доверии преклоняться перед непостижимым, принимая, что оно не подлежит нашему разумению, а находится выше его.
Доверие этой основной позиции содействует всеобъемлющему чувству благодарности, безмолвной и безличностной любви.
Человек стоит перед Божеством как перед сокровенным Богом и может принимать самое ужасное как волеизъявление Бога, хорошо зная, что, каким бы образом человек его не выражал, это высказывание согласно человеческому пониманию и потому ложно.
Продумывание Бога — это прояснение веры. Однако вера не созерцание. Она остается всегда на дистанции и под вопросом. Жить исходя из веры — это не значит опираться на высчитываемое знание, но жить так, чтобы мы отважились на то, что Бог есть.
Верить в Бога — значит жить исходя из чего-то, что никак по-другому не дано, кроме как в бесконечном многозначащем языке явлений, которые мы называем кодом, знаком трансценденции.
Бог, в которого верят, — далекий Бог, скрытый, недоказуемый.
Поэтому «я должен признать не только то, что не знаю Бога, но даже и то, что не знаю, верю ли я. Вера — это не обладание. В ней нет свойственной знанию достоверности, но только уверенность в практике жизни».
Деля мировоззрение людей на научное, которое основано на рациональных доводах, знании законов бытия, и ненаучное, опирающееся на жизненную, эмпирическую мудрость, формирующуюся на основе выявления человеком закономерностей окружающего мира, мы не можем однозначно рассуждать о преимуществах одного уровня перед другим. Вспомним, что закономерность — это закон, вставленный в драгоценную оправу случайностей, а его величество случай и есть проявление бытия.
Древний человек еще не знал законов бытия. Уровень научных знаний не позволял этого. Но древний человек уже знал, о закономерностях, присущих окружающему миру. И наблюдения эти были гениальны. Вероятно, недостаточность рационального постижения бытия компенсировалась тонкой интуицией, красочностью образов, религиозной верой. Отсюда и развитое мифотворчество. В современной философии существует мысль об утрате мифологического отражения бытия как об упрощении, обеднении мировоззрения человечества.
Что касается научной картины мира, в современную эпоху культа научно-технического разума в ней масса так называемых «белых пятен», которые символизируют, скорее, не недостаточность научных знаний о мире, а диалектичность процесса познания. Поэтому сократовское «я знаю, что ничего не знаю» как никогда актуально именно сейчас.
А раз для человека в «Поднебесной» всегда есть место для тайн, значит религия и наука, вера и знание, вера и разум — нераздельные атрибуты человеческого бытия, сосуществующие диалектично.
Кроме того, внутри рационального отражения мира присутствует проблема соотношения научной истины и философской правды, которая особо обнажилась в настоящее время и имеет тенденцию для своего разрешения в пользу последней.
Поэтому верующий живет в непреходящей многозначности объективного, его слух всегда наготове. Он чуток в своей преданности к слышимому и одновременно непоколебим. Он силен в одеянии слабости, он открыт и искренен при твердости и решительности его действительной жизни. Философия и религия, знание и вера — два крыла человеческого освоения мира. Философия — мост между наукой и религией.
Помимо теологического тезиса, о Боге мы можем знать только из откровения; не в мышлении, но в веропослушании доступен Бог; существует философский тезис: мы знаем о Боге потому, что его существование может быть доказано. Существующие с давних времен доказательства бытия Бога в своей совокупности являются превосходным свидетельством тому.
Но если эти доказательства понимать как принудительное, подобно научным доказательствам, то они ложны. В своей принудительной значимости эти доказательства были самым радикальным образом отвергнуты Кантом.
Теперь, казалось бы, все должно было бы предстать наоборот: опровержение всех доказательств бытия Бога означает, что Бога нет.
Этот вывод ложен. Так как несуществование Бога может быть доказано в такой же малой степени, как и его существование (вспомним антиномии Канта). Доказательства и их опровержения только показывают: доказанный Бог — это не Бог, он был бы просто вещью в мире.
В противоположность мнимым доказательствам и опровержениям существования Бога истиной кажется следующее: так называемые доказательства бытия Бога — это изначально вовсе не доказательства, а пути мыслительного самоудостоверения. Измышляемые на протяжении тысячелетий и повторяемые в различных вариациях доказательства бытия Бога на самом деле имеют другой смысл, нежели научные доказательства. Они представляют собой удостоверение мышления в опыте вознесения человека к Богу. Возможны такие пути мысли, которые приводят нас к границам, преодолеваемым в прыжке, в котором осознание Бога оборачивается для нас его естественным присутствием.
Наше познание мира не может найти завершения, мир из самого себя непонятен.
Все так называемые доказательства не только не доказывают существование Бога, но соблазняют и Бога превратить в мировую реальность, которая, так сказать, установлена на границах мира как некий выступающий там второй мир. В таком случае они заменяют мышление о Боге. Но эффективность и значимость этих доказательств возрастает тем больше, чем в большей степени они способны вести нас через конкретные явления мира перед лицом ничто и незавершенности. Тогда они словно бы дают толчок к тому, чтобы мы, находясь в мире, не довольствовались миром как единственным бытием.
Это обнаруживается снова и снова: Бог не предмет знания, он не может быть раскрыт принудительно — убедительным образом. Бог также не предмет чувственного образа. Он невидим, на него нельзя посмотреть, в него можно только верить.
Продумывание Бога — это одновременно пример всякого сущностного философствования; оно не дает присущей знанию достоверности, но открывает собственному бытию самости свободное пространство его решения; оно придает весомость любви в мире, чтению шифра трансценденции и широте того, что прорастет в разуме.
То, что нападки на просвещение все снова и снова оправдываются, основывается на искаженном понимании просвещения, по отношению к которому нападки на самом деле оправданны. Искажения могут возникать из-за трудности задачи. В ногу с просвещением шествует энтузиазм становящегося все более свободным человека, который благодаря своей свободе чувствует себя более открытым божеству, — этот энтузиазм снова и снова возобновляется каждым человеком, который начинает становиться на ноги. Но в таком случае просвещение очень скоро может превратиться в заблуждение. Ведь исходя из самой свободы мы никак не можем однозначно услышать Бога — его можно расслышать в ходе жизненных хлопот благодаря мгновениям, в которых человеку даруется то, что он никогда не смог бы придумать сам. В данное человеку мгновение он не всегда готов ко вслушиванию. Он претендует на абсолютное знание.
Когда человек отбрасывает веру, он полностью подчиняется рассудку, от которого ожидает достоверность во всем, что играет в жизни решающую роль. Но так как мышление этого обеспечить не может, подобное притязание может быть исполнено только посредством обмана. Та или иная мыслительная форма принимается как единственная познавательная. Утрачивает свою непрерывность постоянная самопроверка, от которой освобождаются благодаря видимости абсолютной достоверности. Любое случайное, привязанное к конкретной ситуации мнение претендует на истину, однако, обладая кажущейся ясностью, оборачивается слепотой. Так как подобное просвещение утверждает, что человек может знать все, опираясь на собственное усмотрение, оно превращается в произвол. Оно осуществляет это невозможное притязание посредством половинчатого мышления.
Против таких искажений помогает не отсутствие мышления, а только мышление вместе со всеми его возможностями, с критическим осознанием границ познания. Только такое развитие мышления, которое осуществляется вместе с самовоспитанием человечества, препятствует тому, чтобы любое мышление превращалось в ряд заблуждений.
Необходимость веры становится ясной только просвещению в его чистом виде. Невозможно добиться веры рационально: ни посредством науки, ни посредством философии.
Это заблуждение ложного просвещения, что рассудок может познавать истину и бытие, опираясь только на себя. Рассудок находится в зависимости от чего-то другого. В качестве научного познания он зависит от присущего опыту созерцания. Выступая в качестве философии, он зависит от содержания веры.
Откуда возникают предпосылки, от которых оказывается зависимым наше мышление, не вызывает никакого сомнения. По словам К. Ясперса, они коренятся в объемлющем, исходя из которого мы живем. Если сила объемлющего не проступает в нас, то мы имеем склонность к неверию.
Предпосылки наглядного опыта приходят из мира, они осязаемы извне, предпосылки веры — из исторического предания. Обладая такой внешней формой, эти предпосылки представляют лишь руководства, с помощью которых можно выйти к подлинным предпосылкам. Внешние предпосылки предполагают постоянную проверку, и рассудок фигурирует здесь не как судья, но как средство. Рассудок проверяет опыт на другом опыте, и транслированную традицией веру он также проверяет, опираясь на другую веру, а глубже — и всю традицию. В науках пробуждаются необходимые для сферы опыта воззрения, которых не избежать тем, кто вступает на соответствующие пути; в философии благодаря пониманию и введению традиции в современность становится возможным внутреннее осознание веры. Однако невозможно защищаться от неверия, пытаясь прямо преодолеть его. Защищаться от неверия можно, только отражая ложные притязания со стороны мнимого знания и ложные рационализированные притязания со стороны веры.
Философия столь же древняя, как и религия и древнее, чем любая религия. Философия выросла благодаря высоте и чистоте ее отдельных проявлений, продемонстрированных тем или иным конкретным человеком и благодаря правдивости ее духовного отношения к религиозному миру, к которому она, хотя и не всегда, однако, большей частью, относилась одобрительно. И все же по сравнению с религиозным миром философия оказывается бессильной ввиду отсутствия у нее собственной формы. Философия живет в ситуации случайного покровительства со стороны властей в мире, в том числе и религиозных. Она нуждается в благоприятной социальной ситуации для того, чтобы объективно обнаружить себя в своем действии. Вместе с тем в своей действительности она в любое время открыта каждому человеку; в той или иной форме она всегда присутствует там, где живет человек.
Религия предназначена для всех — это массовое явление, философия — для отдельного, единичного человека. «Церкви выступают в мире как зримые структуры власти, организующие человеческие массы. Философия является выражением царства духовных сущностей, которые сквозь все века и народы связаны друг с другом без какой-либо инстанции в мире, которая исключала бы или принимала в свои ряды»3.
Поскольку религия связана с Вечным, ее власть осуществляется, опираясь на глубокие недра души. Чем в большей мере ставит она Вечное на службу своей власти в мире (через мечети, церкви), тем более чудовищной оказывается тогда эта власть, которая, как и всякая другая власть, начинает действовать во зло. До тех пор, пока философия жаждет вечной истины, она окрыляет без принуждения, несет душе порядок из глубочайшего внутреннего первоистока. Однако чем сильнее ставит она свою истину на службу временной власти, тем сильнее приводит она к самообману, увлеченному интересами наличного бытия, и к анархии души. Чем сильнее в конце концов философия желает быть не более чем наукой, тем более пустой она оказывается, становясь простым баловством, игрой, которая не является ни наукой, ни философией.
Парадокс современного мира ни для кого не секрет: в эпоху НТР, в эпоху победы научно-технического разума произошел глубокий кризис рационализма. Но это на первый взгляд. Возможно, это закономерный итог духовного развития человечества, которое, подобно ребенку, наконец-то мудреет.
Список литературы
1. Платон. Диалоги. – М., 2000.
2.Ясперс К. Введение в философию. – Минск, 2001.
3. История философии. – М., 2000.