Аннотация
Цель статьи - рассмотреть специфику процесса интертекстуализации символа «кузнечик» в русской поэзии. При анализе стихотворений использовались историко-генетический метод и культурологический комментарий. C помощью данных методов были рассмотрены особенности интертекстуальных связей стихотворений и формирование прецедентных текстов в поэзии второй половины XX века. Интертекстуальный аспект анализа символа «кузнечик» позволяет полнее охарактеризовать художественные миры поэтов.
Ионийскую цикаду Им кузнечик заменял. Константин Случевский
Русская анакреонтика - богатая и благодатная почва для филологического исследования. Наша цель - рассмотреть специфику интертекстуализации символа «кузнечик», основой традиции которого является ода Анакреона № XLIII «К цикаде»: «Сколь блаженна ты, цикада! / Ты, росы упившись каплей, / На верху дерев высоких, / Будто царь, поёшь свободу!»
Истоки символа в русской поэзии связаны с именами А.Д. Кантемира и М.В. Ломоносова. Их переводы оды Анакреона сформировали две модели. Кантемировская модель подчёркивает символику стрекозы: «Трекоза, тя ублажаем, / Что ты, на древах вершинке, / Испив росы малы капли, / Как король, поешь до полна» [1, с. 311]. По наблюдениям Д.Ю. Кобякова, в «разговорном языке XVIII - начала XIX в. Слово стрекоза служило обобщенным названием для разных насекомых: так звали и кузнечика и стрекозу» [2, с. 10]. Поэтому греческая цикада заменена стрекозой. Модель М.В. Ломоносова связана с образом кузнечика и темой поэта. Она стала основой богатой литературной традиции - прецедентным текстом стихотворений И.А. Львова, Н.И. Гнедича, Г.Р. Державина и др. В греческом языке слово «цикада» мужского рода, и М.В. Ломоносов выбирает русский вариант перевода - «кузнечик»: «Кузнечик дорогой, коль много ты блажен, / Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!» [3, с. 736]. Поэты XVIII века по-разному интерпретируют мифологическую основу оды. Цикада Анакреона царственна, всевластна, свободна. Царственность кантемировой стрекозы безусловна: поэт сравнивает её с королём. М.В. Ломоносов усложняет и углубляет традицию контрастом видимости и сущности кузнечика: «Хотя у многих ты в глазах презренна тварь, / Но в самой истине ты перед нами царь...» [3, с. 736]. Свобода кузнечика составляет оппозицию кабале лирического субъекта: «Ты скачешь и поёшь, свободен, беззаботен...». Завершаются «Стихи, сочиненныя на дороге в Петергоф...» автопсихологическим выводом о личной несвободе поэта: «Что видишь, все твое; везде в своем дому;/ Не просишь ни о чем, не должен никому» [3, с. 736]. Последний стих перекликается с автобиографическим названием: «...когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же» [3, с. 736]. Античная цикада угодна богам и связана с Аполлоном: «Ты отрадна Пиеридам / И любима Аполлоном. / Одарил тебя, цикада, / Он возвышенною песнью». А.Д. Кантемир сохраняет эту связь: «Любят тебя и все музы, / И сам Фебус тебя любит, / Что звонкий тебе дал голос» [1, с. 311]. Контекст оды связан с мифологическим сюжетом о вечной жизни: «Ты и старости не знаешь, / О, бескровная певица! / Не волнуема страстями, / Ты почти богам подобна!» В русской культуре тоже сохраняется связь мифологемы цикады с бессмертием: «Существует миф о Титане, смертном, которого полюбила богиня зари Эос... Не сумев остановить его старение, из жалости она превратила его в цикаду» [4, с. 405]. А.Д. Кантемир следует первоисточнику: «И не вредит тебе старость,<.. .>/ ...и самим чуть / Богам во всем не подобна» [1, с. 311]. М.В. Ломоносов вместо античного пантеона сопрягает кузнечика с христианской символикой: «Ты Ангел во плоти иль, лучше, ты бесплотен!» [3, с. 736]. Бессмертием, по мнению поэта, обладает творчество: «Не вовсе я умру, но смерть оставит / Велику часть мою, как жизнь скончаю» [3, с. 184].
Итак, А.Д. Кантемир переводит оду, следуя традициям Анакреона, сохраняя мифологические мотивы. М.В. Ломоносов создаёт оригинальный текст, автопсихологический и автобиографический. Поэтому он с полным правом называет произведение не одой, а «Стихами, сочиненными...» - оригинальными. У него «происходит переосмысление мифологемы и в эпикурейские мотивы гармонии и самодостаточности входит известный драматизм. Именно этот аспект демифологизации образа окажется наиболее созвучным поэтам XX века» [5, с. 68].
Русские поэты XVIII-XIX веков актуализируют комплексную традицию А.Д. Кантемира и М.В. Ломоносова. На ломоносовский прецедентный текст указывают выбранные названия и основной лирический символ - кузнечик. Н.А. Львов переводит название оды «На кузнечика», Н.И. Гнедич - «Кузнечик. Из Анакреона». Однако семантическое наполнение образа опирается на наследие Анакреона и А.Д. Кантемира. Такое взаимозамещение символики обусловлено лексическими причинами - «название кузнечика» обычно используется «для наименования стрекозы» [6, с. 517]. Кузнечик Н.А. Львова и НИ. Гнедича - беззаботный царственный счастливец. Н.А. Львов актуализирует семантику господства и счастья: «Счастлив, счастлив ты, кузнечик! / Выпив капельку росы; / На высоких ты деревьях / Так поёшь, как господин!» [7, с. 220]. Н.И. Гнедич сравнивает довольствующегося «капелькой росы» и свободно поющего кузнечика с царём: «И как царь ты распеваешь» [8, с. 128]. Поэты дают ему позитивную оценку - он друг земледельцам и «приятен» «смертным», ему принадлежит весь мир: «Все твое, что видишь в поле, / Что приносят времена» [7, с. 221]. Символ наполняется мифологическим содержанием, присущим цикаде, - в Древней Греции цикада была «жертвоприношением в честь бога солнца Аполлона» [4, с. 405], а на бессмертие указывает её ««высушенный» облик» [4, с. 404]. Поэты сохраняют связь с музами и Аполлоном, бессмертием и здоровьем, «высушенностью», «бескровностью» облика. Н.А. Львов: «Старости не знаешь ты. / О премудрый песнолюбец! / О бескровный сын земли! / Ты болезням не подвержен» [7, с. 221]. Н.П. Гнедич: «Ты и старости не знаешь, <...> Безболезненный, бескровный» [8, с. 128]. Творцы завершают свои варианты анакреонтической оды выводом о близости кузнечика богам и о его неполном богоподобии, на которое указывает наречие меры и степени «почти»: «Равен ты почти богам!» (Н.А. Львов) [7, с. 221]; «Ты почти богам подобен!» (Н.И. Гнедич) [8, с. 128].
Новый этап интертекстуализации символа связан с «Анакреонтическими песнями» Г.Р. Державина. До него образ насекомого в русской поэзии создавался в традициях античной мифологемы цикады. М.В. Ломоносов первым прибегает к демифологизации, используя оппозицию «свободный, беззаботный кузнечик» / «несвободный поэт». Г.Р. Державину имманентно «символико-аллегорическое сближение образов кузнечика и поэта на основе богоизбранности творческого дара...» [5, с. 68]. М.В. Ломоносов упоминает пение, Н.А. Львов и Н.И. Гнедич - пение героя и звонкий голос - дар Аполлона. Державинский кузнечик - ролевой лирический герой, совокупный образ поэта, соединяющего земное и небесное: «Счастлив, золотой кузнечик, / Что в лесу куёшь один!.. / Всем любуяся на воле, / Воспеваешь век ты свой» [9, с. 79-80]. Кузнечик Г.Р. Державина самодостаточен, автопсихологичен и лиричен: «Ни к чьему не льнешь наследству, / Сам богат собою всем». Певец лета, сын Аполлона, любимец муз, чистый душой, он прославлен именно своим творчеством: «Вдохновенный, гласом звонким / На земле ты знаменит; / Чтут живые и потомки: / Ты философ! Ты пиит!». Именно поэтический дар мотивирует относительное богоподобие творца: «О! едва ли не подобен - / Мой кузнечик - ты богам!» [9, с. 80].
«Кузнечик-музыкант. Шутка в виде поэмы» Я.П. Полонского повествует о печальной любви артиста-кузнечика к бабочке: «Был он сущий гений - дар имел особый: / Музыкантом слыл он между насекомых». Я.П. Полонский «стянул и сжал обычное течение человеческой жизни в тесный мирок насекомых» [10, с. 358]. В финале поэмы Сильфида умирает: «И когда над этой новою могилой / Думал злую думу мой артист унылый, / В жарких искрах солнца за лесной куртиной / Звучно раздавался рокот соловьиный». Я.П. Полонский акцентирует драматизм судьбы поэта: скорбь кузнечика производит, по словам В.С. Соловьёва, «то очищающее душу впечатление, которое Аристотель считал назначением трагедии» [10, с. 358].
Импрессионистическое стихотворение А.А. Фета «Как здесь свежо под липою густою...» включает кузнечиков в лирическое восприятие летней природы: «А там, вдали, сверкает воздух жгучий, / Колебляся, как будто дремлет он, - / Так резко-сух снотворный и трескучий / Кузнечиков неугомонный звон». Звон кузнечиков обеспечивает единство одухотворённой антропоморфной картины мира.
Тема творчества в державинских традициях организует стихотворение «Кузнечик» (1909) Велимира Хлебникова: «Крылышкуя золотописьмом тончайших жил, / Кузнечик в кузов пуза уложил / Прибрежных много трав и вер. / «Пинь, пинь, пинь!» - тарарахнул зинзивер. / О, лебедиво! / О, озари» [И, с. 55]. Словотворчество и звукопись миниатюры позволяют О.Э. Мандельштаму отметить удивительную чуткость к языку: «Хлебников возится со словами, как крот, - между тем он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие» [12, т. II, с. 70]. Особенность поэтической картины мира русского футуриста «заключается в возвращении мифопоэтическому образу кузнечика ореола сакральности, напоминающего о его связи с музами. Об этом сигнализирует пафосная, поддержанная словотворчеством, интонация в финале стихотворения В. Хлебникова, ... как представляется, «работающая» на создание одической стилистики - державинская традиция» [5, с. 68].
М.И. Цветаева, архаический романтик, в стихотворении 1913 г. «Солнцем жилки налиты - не кровью...» сопрягает кузнечика с мимолётностью жизни и присутствия в мире «с моей большой любовью / К собственной моей душе»: «Жду кузнечика, считаю до ста, / Стебелёк срываю и жую.../ - Странно чувствовать так сильно и так просто / Мимолётность жизни - и свою» [13, с. 178]. Через 3 года, в стихотворении «На крыльцо выхожу - слушаю...» (1916), лирическая героиня всё так же «одна», но кузнечик уже становится деталью отрицаемого романтиком бытового мира: «Да и в полдень нехорош - пригород: / Тарахтят по мостовой дрожки, / Просит нищий грошик, / Да ребята гоняют кошку, / Да кузнечики в траве - прыгают» [13, с. 260]. Бунтующая лирическая героиня мечтает: «Поценнее хочу гостинца: / Над станицей - зарева!» [13, с. 261].
Особенностью художественной системы акмеизма является культуроцентризм. О.Э. Мандельштам 22 февраля 1933 года даёт акмеизму определение как «тоски по мировой культуре» [12, т. II, с. 725]. Акмеистическая поликультура включает как отечественное, так и всемирное наследие, органично освоенное и претворённое в «своё слово». Примером тому может служить мандельштамовская трансформация XLIIl оды Анакреона в контексте русской поэтической традиции. Для акмеиста значимы ломоносовский и державинский претексты, что подтверждается его обращением к наследию поэтов XVIII века в статьях и к образу Г.Р. Державина - в лирике. Символу кузнечика у О.Э. Мандельштама имманентны смысловые зоны творчества и смерти: «Сегодня дурной день: / Кузнечиков хор спит, / И сумрачных скал сень - / Мрачней гробовых плит» (1911) [12, т. I, с. 52]. Xop кузнечиков апеллирует к национальной классической традиции, но творчество, уводящее за пределы «явлений» и «земной тверди» («И яростный гимн грянь - / Бунтующих тайн медь!»), окружается мрачными картинами летящих мгновений, ворон, дурного сна и фатума: «И страстно стучит рок / В запретную дверь, к нам...» [12, т. I, с. 53]. Другой аспект символа кузнечика у акмеиста связан с семантикой времени (1918): «Что поют часы-кузнечик, / Лихорадка шелестит, / И шуршит сухая печка, - / Это красный шёлк горит...» [12, т. I, с. 99]. Мотив времени включается в тему болезни и смерти: «Потому что смерть невинна, / И ничем нельзя помочь, / Что в горячке соловьиной / Сердце тёплое ещё» [12, т. I, с. 100]. Окончательно тему гибели культуры и торжества хаоса акцентирует Б.Ш. Кенжеев в стихотворении «Сколь ясно вьюга шепчет нам: вот Бог, а вот порог»: «Замах, удар, звонок, расчет, непаханая тишь, / взамен кузнечика - сверчок, и вместо белки - мышь». Мыши, которые у О.Э. Мандельштама «точат / Жизни тоненькое дно» [12, т. I, с. 100], на мифологическом уровне «знают тайны загробного мира», в христианстве они - «символ злой, разрушительной силы»: «В народных поверьях мыши - это души, которые выбегали изо рта мёртвых» [4, с. 232]. В книге «Tristia» кузнечик связан с темой творческого кризиса. Кризису сопутствует топос мира мёртвых, семантика развоплощённого слова, мотивы забвения, сухости, пустоты, а сухость в поэтике О.Э. Мандельштама всегда близка теме насилия над поэтом и невозможности творить: «В сухой реке пустой челнок плывёт, / Среди кузнечиков беспамятствует слово...» [12, т. I, с. 110]. Задача поэта: «Побороть забвение - хотя бы это стоило смерти...» [12, т. II, с. 40]. О.Э. Мандельштам обращается к конкретному аспекту семантики кузнечика - это враждебный акмеизму хаос. Кузнечик «в странах, где природный баланс очень хрупок, - символ космического беспорядка» [4, с. 181]. В середине 1930-х гг. во 2-м варианте стихотворения «Ариост» (1935) динамика времени сопрягается с образами итальянского Ренессанса и сюжетом «Неистового Орланда (Роланда)» Лудовико Ариосто: «Часы песочные желты и золотисты, / В степи полуденной кузнечик мускулистый - / И прямо на луну влетает враль плечистый...» [12, т. I, с. 483]. Кузнечик - часть идеального топоса итальянской культуры, антитезы жестокому XX веку: «В Европе холодно. В Италии темно. / Власть отвратительна, как руки брадобрея. / О, если б распахнуть, да как нельзя скорее, / На Адриатику широкое окно» [12, т. I, с. 482].
Наследие О.Э. Мандельштама стало прецедентным текстом поэзии XX века. В микроцикле «Кузнечики» А.А. Тарковского насекомые - символ созидания: «Кто не видал, как сухую солому / Пилит кузнечик стальным терпугом? / C каждой минутой по новому дому / Спичечный город растёт за бугром» [14, с. 88]. Во втором стихотворении кузнечик связан с мотивами пророчества и надвигающейся смерти: «Кузнечик на лугу стрекочет / В своей защитной плащ- палатке, / Не то куёт, не то пророчит... <...>// На языке зелёном просит: / -Дай мне пожить ещё немного, / Пока травы коса не косит» [14, с. 89]. Тот же мотив пророчества и смерти звучит в цикле «Жизнь, жизнь»: «Бурьян чадил; кузнечик баловал, / Подковы трогал усом, и пророчил, / И гибелью грозил мне, как монах» [14, с. 275]. В лирике А.А. Тарковского кузнечик символизирует искусство и время («Зима в детстве»): «В жёлтой траве отплясали кузнечики» [14, с. 288]. Стихотворение «Пауль Клее» включает мотив единства живописного и словесного искусств: «Он хотел, чтоб линии и пятна, / Как кузнечики в июльском зное, / Говорили слитно и понятно» [14, с. 134]. «Загадка с разгадкой» раскрывает сопричастность кузнечика богатому полю мировой поэзии: «Кто из рук Анакреона / Вынул скачущий огонь?.. // Кто Державину докука, / Хлебникову брат и друг... // Кто стрекочет, и пророчит, / И антеннами усов / Пятки времени щекочет, / Как пружинками часов?/ <...> / Мой кузнечик, мой кузнечик, / Герб державы луговой! / Он и мне протянет глечик / C ионийскою водой» [14, с. 224]. Сравнение с часами и символ ионийской воды закрепляют ассоциативную связь с лирикой О.Э. Мандельштама. У акмеиста «ионийский мёд» - это знак поэзии и античной культуры: «На каменном отроге Пиэрии / Водили музы первый хоровод, / Чтобы, как пчёлы, лирники седые / Нам подарили ионийский мёд» [12, т. I, с. 105]. Кузнечик у А.А. Тарковского - знак степной культуры («Степь»): «Дохнёт репейника ресница, / Сверкнёт кузнечика седло» [14, с. 238]. Восприятие степного простора актуализирует творческое преобразование мира лирическим героем: «Любовный бред самосознанья / Вдохнёт, как душу, в корни трав, / Трепещущие их названья / Ещё во сне пересоздав» [14, с. 239]. В цикле «Степная дудка» кузнечик обеспечивает жизнь степи: «Земля неплодородная, степная, / Горючая, но в ней для сердца есть / Кузнечика скрипица костяная» [14, с. 257]. Степной топос включает римскую античность и культурную память, воплощённую в образе кузнечика: «За желть и жёлчь любил я этот край / И говорил: - Кузнечик мой, играй! - / И говорил: - Семь лет пути до Рима!» [14, с. 258].
Художественный мир Н.А. Заболоцкого воплощает гармоничную целостность Вселенной, в которой: «Кузнечики - это часы насекомых, / Считают течение времени, / Сколько кому осталось / Свой ум развивать / И когда передать его детям» («Школа жуков», 1931). Ассоциации кузнечика со временем актуализируют претекст О.Э. Мандельштама, но у Н.А. Заболоцкого это эпоха детства мироздания: «Время кузнечика и пространство жука - / Вот младенчество мира» [15, с. 112]. Тот же символ часов репрезентирует круговорот времени в «Творцах дорог» (1947): «Кузнечики, согретые лучами, / Отщёлкивали в воздухе часы» [15, с. 221]. В поэме 1932-1947 гг. «Лодейников» кузнечики включаются в единое пение природы, где «Лес, подняв лицо, / Пел вместе с лугом»: «Трясли кузнечики сухими лапками, / Жуки стояли чёрными охапками, / Их голоса казалися сучками» [15, с. 168]. Мотив сухости, казалось бы, возвращает к античной мифологической традиции, однако поэт использует портретную деталь для поисков всеединства природы и человека. В стихотворении 1936 г. «Всё, что было в душе» кузнечик - часть прекрасной природы: «И прекрасное тело цветка надо мной поднималось, / И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним». Единство бытия, разума и природы достигается попыткой «растения чертежа» отразиться в цветке и ожить: «И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась, / И запела печальная тварь славословье уму, / И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось / Так, что сердце моё шевельнулось навстречу ему» [15, с. 180]. «Голубиная книга» (1937) репрезентирует символ как воплощение бескорыстного творчества: «Кузнечик, маленький работник мирозданья, / Всё трудится, поёт, не требуя вниманья, - / Один, на непонятном языке...» [15, с. 189]. «Непонятный язык» певца актуализирует хлебниковский претекст словотворчества. Конфликт природы и культуры («Читайте, деревья, стихи Гезиода», 1946) мотивирует интересное сравнение: «Под листьями липы, под лапами ели, / Как маленький Гамлет, рыдает кузнечик». В конфликте людей и природы позиция лирического героя однозначна: «Мы, люди, - хозяева этого мира, / Его мудрецы и его педагоги» [15, с. 201]. Стихотворение «Кузнечик» (1947) продолжает тему времени и смерти - символ приобретает новое значение посмертного перерождения творца: «Настанет день, и мой забвенный прах / Вернётся в лоно зарослей и речек. / Заснёт мой ум, но в квантовых мирах / Откроет крылья маленький кузнечик». Кажется, что акцентируется державинско- хлебниковская традиция: «И он, расправив крылья, запоёт / Свой первый гимн во славу мирозданья». Но возникает оппозиция, не ломоносовская, истинного (лирический герой) и ложного (кузнечик) творца: «Довольствуясь осколком бытия, / Он не поймёт, что мир его чудесный / Построила живая мысль моя, / Мгновенно затвердевшая над бездной». В контексте модернизма подлинный творец у Н.А. Заболоцкого - поэт: «Кузнечик - дурень! Если б он узнал, / Что все его волшебные светила / Давным-давно подобием зеркал / Поэзия в пространствах отразила!» [15, с. 418].
Б.Ш. Окуджава в традициях О.Э. Мандельштама акцентирует тему времени как единства жизни и смерти: «Будет много кузнечиков. Хватит на всех. / Вы не будете, дети, гулять в одиночестве... / Плачьте, дети! / Умирает мартовский снег. / Мы ему воздадим генеральские почести» [16, с. 192]. Но ведущей является символика творчества: «Два кузнечика зелёных пишут белые стихи. // Они пёрышки макают в облака и в молоко, / чтобы белые их строчки было видно далеко». Бард сохраняет верность поэзии: «Но меж летом и зимою, между счастьем и бедой / прорастает неизменно вещий смысл работы той, / и сквозь всякие обиды пробиваются в веках / хлеб (поэма), жизнь (поэма), ветка тополя (строка)...» [16, с. 201]. Детская встреча с кузнечиком порождает постижение творческого потенциала природы: «Может быть, первое стихотворение / Зрело в зелёной его голове». Кузнечик сопровождает лирического героя на протяжении всей жизни: «Прожита жизнь, но всё тот же кузнечик / пляшет и кружится передо мной. / Гордый бессмертьем своим непреклонным, / мировоззреньем своим просветлённым, / скачет, куражится, ест за двоих» [16, с. 280]. Мотив еды связывает художественный мир Б.Ш. Окуджавы с наследием В. Хлебникова («кузов пуза»). У поэтов кузнечик воплощает универсальное творчество природы, уподобленное процессу питания. О.Э. Мандельштам размышляет о поэтике Данте: «Артикуляция еды и речи почти совпадают. Создаётся странная саранчовая фонетика: Mettendo i denti in nota di cicogna - «Работали зубами на манер кузнечиков»» [12, т. II, с. 191]. Семантика творческого импульса позволяет считать стихотворение Б.Ш. Окуджавы прецедентным текстом для «Кузнечика» Г. Сапгира: «и множество вещей важных и неважных возможных и невозможных / все подпрыгнули сейчас по одной единственной причине: / в сухой траве подпрыгнул серый кузнечик». У Б.Ш. Окуджавы («Полдень в деревне») кузнечик - аналог творческой личности. Творческий процесс ассоциируется с державинской традицией: «У оврага кузнечик сгорает, / рифмы шепчет, амброзию пьёт / и худым локотком утирает / вдохновенья серебряный пот» [16, с. 287]. В отличие от державинского пиита кузнечик XX в. рисуется в труде и в поту. Xop в стихотворении «Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик» объединяет наследие О.Э. Мандельштама («Кузнечиков хор спит») и М.В. Ломоносова: «Какое чудо обещает скоро / слететь на нашу землю с высоты, / что так легко в сопровожденье хора, / так звонко исповедуешься ты?». Б.Ш. Окуджава утверждает свою причастность высокой традиции: «Ты тоже из когорты стихотворной, / из нашего бессмертного полка. / Кричи и плачь. Авось твой труд упорный / потомки не оценят свысока» [16, с. 411].
Новый этап интертекстуализации символа связан с лирикой И.А. Бродского. В раннем творчестве поэта кузнечик включается в идиллическую картину мира («Июль. Сенокос», 1965), синтезируя традиции Л.Н. Толстого (образ растущей травы), А.А. Фета (импрессионистический универсальный пейзаж единства человека, земли и неба) и М.И. Цветаевой (рябина, устремлённая к небу): «Всю ночь бесшумно, на один вершок / растёт трава. Стрекочет, как движок, / всю ночь кузнечик где-то в борозде. / Бредёт рябина от звезды к звезде». Во второй строфе рябина заменяется спящими людьми: «Они разжали руки в тишине / и от звезды к звезде бредут во сне» [17, т. II, с. 131]. «Осенний вечер в скромном городке» (1972) репрезентирует хронотоп провинциального города, частью которого являются насекомые: «Здесь буйствуют кузнечики в тиши» [17, т. III, с. 28]. Любовное стихотворение «Восходящее жёлтое солнце...» (1980) позволяет включить кузнечика в эротический контекст: «И в потёмках стрекочет огромный нагой кузнечик, / которого не накрыть ладонью» [17, т. III, с. 203]. «Эклога 5-я (летняя)» (1981) напоминает о сказке ЯП. Полонского о любви кузнечика к бабочке: «И кузнечик в погоне за балериной / капустницы, как герой былинный, / замирает перед сухой былинкой» [17, т. Ш, с. 220].
Итак, интертекстуализация символа кузнечика берёт начало в русской поэзии XVIII века. Её особенностью является процесс демифологизации и формирование нового символического сюжета, сопряжённого с темами жизни и смерти, творца и творчества, памяти, человека и природы. Однако новый символ сохраняет память о старом содержании - о прецедентном тексте оды Анакреона № XLIII «К цикаде», который наполняется новыми смыслами в каждом лирическом воссоздании: «Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает» [12, т. II, с. 160].
Литература:
- Кантемир А.Д. Собрание стихотворений. - Л.: Сов. писатель, 1956. - 540 с. - (Б-ка поэта).
- Кобяков Д.Ю. Приключения слов. Об истории русских слов. - Барнаул: Алтайское книжное издательство. 1975. - 96 с.
- Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. В 11 т. / Т. 8. Поэзия. Ораторская проза. Надписи. 1732-1764. - М.-Л.: АН СССР, 1959. - 1280 с.
- Тресиддер Дж. Словарь символов. - M.: ФАИР-ПРЕСС, 1999. - 448 с.
- Оришака О. Мифологема цикады и ее трансформация в поэзии А. Тарковского // Південний архів / Збірник наукових праць. Філологічні науки. - Випуск XLVIII. - 2010. -С. 67-73.
- Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. - M.: Издательство «Индрик», 1997. - 912 с. - (Традиционная духовная культура славян / Современные исследования).
- Поэты XVIII века: в 2-х т. Т. 2. - Л.: Советский писатель, 1972. - 592 с. - (Библиотека поэта).
- . Гнедич Н.И. Стихотворения. - Л.: Советский писатель, 1956. - 850 с. - (Библиотека поэта).
- . Державин Г.Р. Анакреонтические песни. - M.: Наука, 1986. - 472 с. - (Лит. памятники).
- Соловьёв В.С. Философия искусства и литературная критика. - M.: Искусство, 1991. - 701 с. - (История эстетики в памятниках и документах).
- Хлебников В. Творения. - M.: Советский писатель, 1986. - 736 с.
- Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В трёх томах. - Том первый. Стихотворения,- M.: Прогресс-Плеяда, 2009. - 808 с. - Том второй. Проза.- M., 2010. - 760 с.
- Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. Г: Стихотворения. - M.: Эллис Лак, 1994. - 640 с.
- Тарковский А.А. Благословенный свет: Стихотворения. - СПб.: Азбука, Азбука-Аттиукус, 2012.-336 с.
- Заболоцкий Н.А. Собрание сочинений: В 3-х т. - M.: Худож. лит., 1983. - Т. 1. Столбцы и поэмы 1926-1933; Стихотворения 1932-1958; Стихотворения разных лет; Проза. 1983. - 655 с.
- Окуджава Б.Ш. Стихотворения. - СПб.: Академический проект, 2001. - 712 с. - (Новая библиотека поэта).
- Бродский И.А. Сочинения Иосифа Бродского: в VII т. Т. II.: Стихотворения 1964-1971 гг. - СПб.: Пушкинский фонд, 2001. - 440 с. - Т. III.: Стихотворения 1972-1986 гг. СПб., Пушкинский фонд, 2001. - 312 с.