Пространственно-временные характеристики в художественном тексте современной прозы все чаще ориентированы на каноны мифа, что отчасти обусловлено возрастающим интересом читателя к жанру фэнтези. Прошедший в июне 2011 года в Астане Международный конгресс писателей-фантастов и футурологов собрал «целевую аудиторию» со всего Казахстана. Фантастика, будучи разновидностью универсального художественного мира, выступает своеобразной территорией авторского текстотворчества в новый исторический период существования казахстанской литературы конца XX первых десятилетий XXI века.
Природа литературного жанра фантастики активнее других способствует формированию массового мифологического сознания. Национальная культура стремится воссоздать художественную и эстетическую модель мироздания, передающую целостность восприятия мира. Национальное самосознание – это, по существу, осознание народом своей собственной социально-этнической сущности, осознание того, какую реальную роль он играл или в потенции может играть в истории человечества, каков его вклад в общечеловеческую цивилизацию. Этнос строит свою культуру, сообразуясь с потребностью обрести духовную гармонию между собой и окружающими его людьми, явлениями и предметами.
Вполне закономерно, что эстетизация действительности находит отражение в мифотворчестве, в основе которого мироощущение кочевника причудливо переплетается с универсальным фантастическим миром. Механизмы, приемы соединения мифа и фантастики передают специфику авторского подхода. Обращаясь к мифу в качестве образа первомира с вечными и непреходящими ценностями, в попытке «осовременить» национальный миф автор выступает создателем собственных «неомифов».
В казахстанской русскоязычной прозе представлены все возможные жанровые модификации. Особой функциональностью наполняется рассказ, как справедливо считает отечественный исследователь В.В. Савельева, «наиболее мобильный и свободный вид художественного произведения» [1, 135]. Художественная антропология рассказа обусловлена его «метажанровой природой»: способностью к «постоянной трансформации и одновременному сохранению некоторых компонентов». В современной русской казахстанской литературе можно встретить рассказы классического типа (А. Арцишевский, Г. Доронин, С. Назарова, К. Гайворонский, М. Земсков), юмористические (Р. Соколовский, К. Воскобойников) и автобиографические (Н. Чернова, Г. Бельгер, Б. Кавапьянов, К. Гайворонский), рассказы-притчи (У. Тажикенова, Г. Бельгер) и рассказы-новеллы (Ю. Марк, О. Шиленко, В. Гордеев, И. Одегов), рассказы с элементами мифологизма, фантастики, абсурда и гротеска (Н. Веревочкин, Г. Доронин, A. Poгожникова, М. Величко) и другие [2, 148].
Новая авторская фантазийная художественная реальность представляет индивидуально-авторское видение: замкнутую и одновременно полностью исчерпаемую модель мира. В казахской и в целом казахстанской литературе к поколению писателей-мифотворцев традиционно относят О. Сулейменова («Глиняная книга»), О. Бокеева («Снежная девушка», «Человеколень»), С. Санбаева («Когда жаждут мифа»), А. Кекильбаева («Хатынгольская баллада», «Баллада забытых лет», «Конец легенды») [3, 177].
Полиметафоричная поэтика произведений современных казахстанских писателей заключается в совмещении неомифологического и неофольклорного мышления автора-творца и возможностью выхода на постмодернистский дискурс. Недосказанность, компенсированная медитативной интонацией, придает событиям рассказа значимость, при этом атмосфера определенной исторической эпохи органично «перетекает» в пространство космоса.
Рассказ Бахытжана Бектепова «Слёзы Туранги» иллюстрирует вполне обозначившуюся тенденцию отечественной фантастической литературы, которая подчеркивает индивидуальную стилевую манеру авторского мифотворчества. Сам Бахытжан Бектепов профессиональным писателем себя не считает. Он относительно молод (родился в 1957 году в Кзыл-Орде), после окончания журфака МГУ работал в казахстанских СМИ, затем ушел из журналистики и лет пятнадцать занимается собственным делом, живет в Алмате. Помимо анализируемого произведения, Бектепов опубликовал несколько рассказов, которые печатались в отечественных журналах, в том числе два рассказа «Приговор», «Искупление» напечатаны в казахстанском журнале «Охота, рыбалка, туризм в Казахстане».
Примечательна история создания рассказа «Слёзы Туранги»: со слов Бектепова, «давно на охоте один чабан рассказал легенду о степном дереве (казахское название торангыл), «я кое-что наворотил нафантазировал». Легенда, живущая в сознании народа, передается «из уст в уста» в заурядной ситуации и «высекает искру», заставившую профессионального публициста взяться за перо и создать свой вариант мифологического текста. Легенда находит отклик в душе начинающего литератора не столько фактом принадлежности к фольклору, сколько благодаря нравственной силе, духовному потенциалу, который таит в себе народное предание. Самобытный национальный колорит в эстетическохудожественном миропонимании художника обретает романтические функции, давая простор мистическим и запредельным стремлениям души и, складываясь, в конечном счете, в индивидуальную уникальность художественного мира.
Поэтическая сторона дарования Бектепова (Бахытжан признается, что пишет стихи, не для публикации – «для себя, родимого, пишу»), на наш взгляд, раскрывает лирическую природу его таланта. Еще не зная содержания произведения, читатель чувствует поэтический подтекст выражения, основанный на образе слезы, слез: внутренний мир человека, его «внутреннее тело» через этот образ подает сигнал о драме, трагедии, вызвавшей эти слезы [2, 70].
На самом деле слез в рассказе много: это слезы старого Саттара, охраняющего жену своего хозяина и их сына, наследника рода, и плачущего, когда его внучка вместе с сыном выдает себя за них, чтобы спасти род: «протяжно стонал, из выцветших глаз его стекали по израненному временем лицу редкие слезы»; Каратая, который думает, что потерял свою жену и сына: «слезы отчаяния и признательности, безысходности и надежды», рыдания Каратая; Тайшибатура, который понял, что проиграл своему противнику: «страшный рев», «рев бешенства и бессилия, злобы и ненависти», «рев смертельно раненного зверя», «ревел, не находя слов для проклятий»; Каражала, узнавшего о предательстве своей жены: «взвыл», «слезы роняя»; Туранги, которая любит и осознает, на что себя обрекает, идя против рода: «обезумев от страсти и горя слезно молила».
Метафорический смысл образа, положенного в заглавие, раскрывается ближе к концу повествования: «Как-то раз на рассвете старый пастух выгонял в степь коров. У подножья бархана он увидел фигуру, не то человека, не то изваяния. Не веря глазам своим, подошел он поближе и вскрикнул в испуге: то не человек был и не изваяние у подножья бархана выросло дерево, какого не видел он еще на своем веку. Ствол тонкий, раскидисты ветви, листва шелестит, словно плачет негромко. На листьях дрожат прозрачные капли, похожие на слезинки.
«Дерево плачет», – удивился пастух и бросился прочь, чтобы людям поведать о том, что увидел» [4, 20].
Поведать людям – в этом видит свою художественную задачу автор, скрываясь за безлично-объективной формой повествования, свойственной большинству фольклорных текстов. Эта же авторская линия обозначена в эпиграфе повести:
Если есть не остывший в золе уголек, Значит, пламя костра не угасло,
Если в поле бесплодном пробился росток,
Не бесплодно оно, а прекрасно.
Стилистическая функция перевода – придание современного звучания фрагменту старинной кипчакской песни. Так с самого начала повести заданы пространственно-временные координаты художественнного текста: время становится в бектеповском рассказе главным действующим лицом: «Время замедлило свой ход, подобно увязшему в песках каравану»; «О черное время, в котором заблудился человеческий разум!». Несколько временных ракурсов: время птицы-стервятника, времена Тогула, Каратая, Тайши-батура, наконец, наше время и время вечности – их смена, наложение и взаимопроникновение несут оценочную функцию текста: каким быть времени завтра и сегодня – решать читателю.
Композиционная 12-частная структура воспроизводит число круга, подчеркивая цикличность, обратимость действий героев и самого времени. Сказочное время передается через волшебную магию чисел:
«Семь кругов наездники мчались плотной клубящейся массой. На восьмом стали медленно вытягиваться в ленту. На девятом два скакуна оторвались вперёд».
Перед родом и одновременно перед каждым членом рода ставится задача: спастись через предательство или умереть ради продолжения рода. «Время на раздумье» автор заполняет текстом песни, которую поет старый Саттар, предваряя ее словами:
«Пусть это станет последним назиданием или последним упреком тому, кто потерял нить, связывающую душу его с душами ушедших поколений, кто утратил в безумном желании жить способность возвеличиться смертью и приготовился к предательству» [4, 18].
Само по себе напутствие старейшины, выступающего в роли акына, не менее значимо, чем сама песня. Автор повести напоминает, какую действенную силу имело слово поэта: «все сидящие разом замолкли, даже дети перестали плакать, словно в песне этой, сложенной народом в незапамятные времена, была спрятана волшебная сила». Идейно-содержательная функция «древней песни-легенды о красавице Туранге», которую поет Саттар, подчеркнута ее центральным местом в композиции произведения: из 28-ми страниц текста песня занимает 10 страниц, что составляет 36% общего объема.
Особенности субъектной организации повести Бектепова обусловлены сложным переплетением пространственновременных планов. Пространство повести то сужается до «чрева землянки», где колдует над своим зельем ясновидящая Тума, то расширяется до размеров космоса:
«То было время, когда люди жили в согласии друг с другом и миром.
То было время, когда никто не ведал, что такое зависть и подлость, коварство и жестокость.
То было время, когда тысячеликий бог по имени Зло ещё не родился на свет».
Ритмика народной речи, тройственный зачин легенды создают пространственную зону сказки-мифа, в которой органично располагаются узнаваемые фольклорно-сказочные персонажи (мыслящая птица, ведьма, плачущее дерево) и люди со свойственными архетипичными чертами человеческой натуры: алчность, страх, гордость, страсть, с одной стороны, и любовь, честь, смелость, и все эти характеристики сводятся к общему знаменателю – верность роду, которым поверяется правда истории.
В характерной для народной сказки манере дан образ ведьмы: старухе Туме «сто лет и три года», «хищно сверкает единственный глаз», «жуткий» смех «шипящими змеями смех» ползет по землянке. Свою колдовскую молитву старуха «шепчет, беззубым шамкая ртом: «Мышь пробежала, свой хвост потеряла. Я подберу его, мелко нарежу, брошу в ручей, солью посыплю. Будет, чем гостя уважить, приветить. Солнце погасло, люди умолкли, вздыбилась степь, пришло лихолетье...»
Трагические коллизии повести, включая вставную легенду, оставляют читателю надежду благодаря образу младенца Мадибека, который скорее выполняет функцию символа: «жемчужина рода», «волшебное семя, в котором спрятана вековая сила могучего дерева Дяукара». Именно этой своей функцией образ коррелирует со значением эпиграфа, придавая художественную завершенность тексту и всему фантазийному миру автора.
В лирическом финале повести заложено неодолимое влечение человека уйти от хаоса к гармонии, от тени к свету: «...
Звезды печально смотрели с недосягаемой выси на привольно распластанную внизу землю, окутанную мраком ночи. Иногда некоторые из них падали черточкамислезинками, словно само небо оплакивало тех, кто был там, далеко-далеко внизу, посреди мирно дышащей ароматом цветущего жусана степи. И, как отражение этих звезд, на листьях туранговых деревьев, растущих то тут, то там в бескрайних просторах, загорались мириады прозрачных капель, названных в народе слезами Туранги» [4, 21].
Всеобъемлющая идея общения – суть национального самосознания – воспринимается читателем по замыслу автора как творческое начало, сама эстетическая сфера кочевнического казахского этноса воспринимается как архетип и генетический код современного художественного мышления.
Представленная в повести Бахытжана Бектепова «Слезы Туранги» авторская картина мира наглядно иллюстрирует текстотворческие парадигмы, таящиеся в национальной мифологии, и стремление литератора к созданию индивидуальных неомифов.
ЛИТЕРАТУРА
- Савельева В.В. Рассказ в новейшей русской прозе Казахстана // Простор. – 2011. – №3. – С. 148-168.
- Художественная антропология и творчество писателя: Учебник для гуманит. фак-тов. / под ред. В.В. Савельевой, Л.И. Абдуллиной. – Усть-Каменогорск – Алматы, 2007.
- Казахстанская постмодернистская проза // Художественный мир литературы Казахстана: Компендиум. – Алматы, 2009.– С. 174-200.
- Бектепов Б. Слёзы Туранги // Простор. Литературно-художественный журнал. –№4. – Алматы, 2003. – С. 94-107.