Л.С. Выготский о внутренней речи и мышлении (критика гна Д. Бэкхарста)

Л.С. Выготского принято считать основоположником марксистской психологии. Но у Маркса мы находим только самые общие, самые основные положения относительно человеческой психологии. Например: «… История промышленности и сложившееся предметное бытие промышленности являются раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией» [1]. Все это нужно было еще осмыслить. Поэтому Выготский и вынужден по крупицам собирать проблески «марксистской» мысли даже у немарксистских авторов. Он вынужден ссылаться то на Пиаже, то на Жане, то на Блейера и др. И это, в свою очередь, очень затрудняет чтение работ самого Выготского.

Все это касается уже ставшей классической работы Выготского «Мышление и речь», которую до сих пор толкуют поразному, вплоть до поиска в ней идей лингвистики и семиотики. Доказательству того, что марксистская методология и содержание этой работы противоположны принципам лингвистики и семиотики, посвящена данная статья.

***

Известный канадский философ Дэвид Бэкхарст (David Bakhurst), специалист в области истории советской философии и психологии, излагает позицию Л.С. Выготского по вопросу о соотношении речи и мышления следующим образом:

«(1) В своем онтогенетическом развитии мышление и речь имеют разные корни.

1. В речевом развитии ребенка мы можем определенно выделить доинтеллектуальную стадию, и в его мыслительном развитии долингвистическую стадию.
2. С определенного момента времени две указанные различные линии независимы друг от друга.
3. С определенного момента времени эти линии сходятся, в результате чего мышление становится вербальным, а речь рациональной» [2].

Такую диспозицию мы действительно находим у Выготского [3]. Пункты (1) – (3), как комментирует Бэкхарст, это «тезис независимости». В (4) пункте происходит конвергенция двух разных независимых линий развития. Основанием тезиса независимости развития речи и мышления, согласно Бэкхарсту, является понимание Выготским «долингвистического мышления» как «примитивной формы деятельности по решению проблем, которая может быть описана интенсиональными, хотя и грубыми, терминами, потому что «доинтеллектуальную речь» он толкует как форму издавания звуков, направленных на то, чтобы кто-то вообще это услышал» [4].

Однако именно здесь не стоит соглашаться с г-ном Д. Бэкхерстом, поскольку Выготский понимает «долингвистическое мышление» как практическое мышление, т.е. выполнение некоторых целесообразных движений, которых осмысленно не делаетживотное. Но это не просто выкрики ребенка с целью привлечь чье-то внимание, о чем пойдет речь отдельно. Важно то, что тремя страницами ранее в работе «Мышление и речь» Выготский дает несколько иную картину, где к перечисленным он добавляет еще два пункта:

«(5) Антропоиды не обнаруживают характерного для человека отношения – тесной связи между мышлением и речью. Одно и другое не является сколько-нибудь непосредственно связанным у шимпанзе.

(6) В филогенезе мышления и речи мы можем с несомненностью констатировать доречевую фазу в развитии интеллекта и доинтеллектуальную фазу в развитии речи» [5].

«Доречевая фаза развития интеллекта» означает, что интеллект существует у ребенка до всякой речи. У людей не то же самое, что у антропоидов. Что же такое «речь» антропоидов? Выготский здесь цитирует Кёлера: «Их фонетические проявления без всякого исключения выражают только их стремления и субъективные состояния; следовательно, это – эмоциональные выражения, но никогда не знак чего-то «объективного»» [6]. И эта аффектация не только не помогает умственной деятельности, но ей мешает. «Эмоциональные состояния, и особенно аффективные, пишет Выготский, представляют у шимпанзе сферу поведения, богатую речевыми проявлениями и крайне неблагоприятную для функционирования интеллектуальных реакций. Келер много раз отмечает, как эмоциональная и особенно аффективная реакция совершенно разрушают интеллектуальную операцию шимпанзе» [7].

Мы, люди, прекрасно знаем, как всякие «аффектации» и досужая болтовня мешают нам делать серьезную умственную работу. И хотя у ребенка тоже наблюдается аналогичная «речь», выражающая восторг, желание привлечь внимание взрослых и т.п., она очень быстро наполняется собственно человеческим содержанием и переходит в нормальную членораздельную человеческую речь. У антропоидов это не происходит: их «речь» остается на том же уровне, что и их интеллект, а интеллект остается на уровне их речи. У них нет опережающего развития ни того, ни другого. У детей не то же самое, хотя ранее считалось иначе. «Только в самое последнее время, пишет Выготский, мы получили объективные экспериментальные доказательства того, что мышление ребенка в своем развитии проходит доречевую стадию» [8]. «Для того, чтобы «открыть» речь, надо мыслить» [9].

Экспериментальные доказательства существования у ребенка доречевого мышления Выготский приводит в работе «Орудие и знак в развитии ребенка». Там Выготский различает практический интеллект и вербальный интеллект. «Открытию» речи предшествует именно практический интеллект. Соответственно, вербальный интеллект появляется после «открытия» речи.

«Практический интеллект, пишет Выготский, генетически древнее вербального; действие первоначальнее слова, даже умное действие первоначальнее умного слова» [10]. В начале было Дело. И Выготский ссылается на эту гётевскую формулу, которую Гёте противопоставил библейской формуле: В начале было Слово. Потом, после «начала», роли оборачиваются, и Слово идет вперед. Но с появления Дела начинается человеческое историческое развитие, и биологические эволюционные предпосылки снимаются социальным развитием, становятся следствием этого развития. Одно развитие, как пишет Выготский, «является не просто прямым продолжением другого, но изменился и самый тип развития – с биологического на общественно исторический» [11]. Это не просто «слияние» («fusion») того и другого, как это толкует Бэкхарст [12], а именно снятие, Aufhebung, и Выготский специально останавливается на значении этого гегелевского понятия, потому что без него не объяснишь переход биологического в социальное.

Понятно, что вербальный интеллект представляет собой более развитую форму интеллекта. И Выготский предупреждает против недооценки вербального интеллекта. «Обычно представляют себе, пишет он, что характерное для самого раннего возраста отношение слова и дела (независимость дела от слова и примат действия) сохраняется и на всех последующих ступенях развития и даже на всю жизнь» [13]. Вербальный интеллект более абстрактен и обладает большей свободой, чем практический интеллект, но теряет то преимущество, которым обладает практический интеллект, а именно преимущество непосредственной действительности. И если понимать доречевой интеллект не как практический, который связан с определенной предметностью, то неизбежно спиритуалистическое понимание мышления. Если не объяснять происхождение речи из практического интеллекта и отстаивать независимое происхождение высших форм речевого мышления и рассматривать его как «величайшее открытие в жизни ребенка», которое, как пишет Выготский, «осуществляется в преддверии 2-го года жизни и состоит в обнаруживании отношений между знаком и его значением, в первую очередь выражает крайнюю форму спиритуализма части современных психологов, трактующих мышление как чисто духовный акт» [14].

Если мышление, став вербальным мышлением, обретает свою предметность в слове, в знаке, в символе, то доречевое практическое мышление имеет в качестве своей предметности орудие. Знак заменяет человеку орудие, но выполняет ту же самую опосредующую по отношению к действительности функцию, что и орудие. Разница только в том, что при помощи орудия мы реально изменяем действительность, при помощи знаковых систем, прежде всего языка, мы меняем действительность только идеально, только в нашем воображении. Но если мы эту смену одной предметности на другую упускаем из виду и пытаемся рассматривать мышление как таковое, в чистом виде, перед нами оказывается какая-то неуловимая духовная сущность.

Только из предметной материальной практики рождается осмысленная человеческая речь. Но это в «филогенезе», в истории человечества. Однако сложнее обстоит дело в «онтогенезе», в развитии ребенка. Человек, чтобы стать человеком, должен был трудиться «в поте лица», как сказано в Библии. Ребенок не трудится, а часто он не трудится и всю последующую жизнь. И он получает свой интеллект вместе с развитой «умной» речью взрослых. Но речь должна наполниться для ребенка практическим содержанием, иначе это будут только слова, слова, слова… Поэтому мышление и сознание современного культурного человека страдает, как это называл Э.В. Ильенков, вербализмом. И появилась даже особая философия, которая так и называется «лингвистическая философия», которая полностью отождествляет речь, язык и мышление и полностью отвергает всякую материальную практику как исток того и другого. Поэтому она так и не смогла решить проблему значения. Представители этой «философии» хотят понять непосредственно значение слова, но значение слова это значение той вещи, которая называется данным словом в человеческой реальной жизни, в практике.

Совершенно понятно, что мышление, по Выготскому, никогда не является вербальным в том плоском смысле, что мышление и речь по сути одно и то же, и каждому слову соответствует некая мысль, а всякой мысли какое-то слово. А когда мы мыслим молча, то мы опять же говорим, только говорим «про себя». Внутренняя («про себя») речь действительно существует, только эта речь существенно отличается от «громкой» внешней речи, а в особенности от письменной речи, по своей грамматической структуре. Законы мышления описывает логика, а законы языка – грамматика, которые пересекаются в той части, которая называется лингвистами «глубинная грамматика», но они не совпадают. Например, никакая логика не обходится без отрицания, и в любой грамматике любого языка есть отрицание. Но в логике нет междометий и сложных временных форм: для нее что будущее, что прошлое, что настоящее. И уже великий Аристотель отличал высказывающую речь, которая логична и которой можно приписать истинность или ложность, от той, которая не истинна и не ложна. Такова, к примеру, просьба и мольба. «Мольба, например, пишет Аристотель, есть речь, но она не истинна и не ложна» [15]. И тут уже никакой логики нет, но есть грамматика.

Основная гипотеза Выготского, как пишет об этом А.Н. Леонтьев, следующая: «мышление, возникающее из практической деятельности, опосредуется речью, словом» [16]. Основа развития всей психики человека, по Выготскому, практическая деятельность, труд. «Создайте здоровый труд, подчеркивает Выготский, остальное приложится» [17]. Мышление, как и речь, «прилагаются» к труду, к практике. Ребенок начинает говорить не раньше, чем он овладеет элементарными навыками человеческого поведения, общения и навыками игровой деятельности, которая аналогична трудовой деятельности. Во всяком случае делать из Выготского «лингвиста», т.е. человека, для которого речь, язык есть все, и все есть язык, и все из языка, нет никаких оснований.

Но Бэкхарст как раз игнорирует практическую природу мышления и приписывает Выготскому следующее определение: «Под мышлением Выготский понимает процесс мышления, познавательную деятельность, посредством чего cубъект формирует понятие о мире и научается при помощи его решать проблемы» [18].

«Мышление есть процесс мышления» (By “thought”, Vygotsky means the process of thinking…) [19]. Понятно, что это тавтология, которая не может служить определением мышления. Определение должно, прежде всего, указать на ближайший род, а ближайшим родом мышления Выготский как марксист считает практику. Выготский даже ссылается на Ленина, который предлагал «перевернуть» Гегеля, у которого практика была «средним членом» умозаключения, т.е. развития теоретической идеи, и, наоборот, сделать теоретическую идею «средним термином», развития практической идеи, т.е. практики.

Понятно, что Бэкхарст не «замечает» этого у Выготского. Но если от практики абстрагироваться, то всякое определение мышления будет вращаться в круге. Не говоря уже о спиритуализме, о котором все время говорит Выготский, когда доречевое мышление понимают не как практическое мышление, не как умное действие. А между тем даже Гегель понимал мышление как целесообразное действие. «…Разум, писал он, есть целесообразное действование» [20]. Здесь Гегель, как это ни странно, материалист. И это в отличие от представителей Вюрцбургской школы и Фрейда, понимающих изначальное мышление как «аутистическое» мышление, которое вырастает из каких-то глубин подсознания или физиологии и которое неизбежно мистифицируется. И это есть проявление иррационализма в понимании самого мышления, т.е. иррационализм в понимании рационализма.

Проявлением аутизма считается «эгоцентрическая речь». Но она действительно проявляет у ребенка в определенный период его развития, и, как пишет Выготский, «есть переходная форма от речи внешней к речи внутренней» [21]. И далее общая схема развития речи и интеллекта ребенка: «Вся схема в целом принимает, следовательно, такой вид: социальная речь

• эгоцентрическая речь – внутренняя речь. Эту схему с точки зрения последовательности образующих ее моментов мы можем противопоставить, с одной стороны, традиционной теории образования внутренней речи, которая намечает такую последовательность моментов: внешняя речь – шепот
• внутренняя речь, а с другой – схеме Пиаже, которая намечает следующую генетическую последовательность основных моментов в развитии речевого логического мышления: внеречевое аутистическое мышление – эгоцентрическая речь и эгоцентрическое мышление – социализированная речь и логическое мышление» [22].

Утверждение, что «в своем онтогенетическом развитии мышление и речь имеют разные корни» верно только в эволюционном плане. Выкрики («речь») достаются шимпанзе по генетическому наследству от папы с мамой. Умная деятельность появляется у него в стаде в результате научения. Это действительно разные «корни», если это не труд, не предметная деятельность. И у шимпанзе они не сходятся: «речь» остается биологической, а поведение «социальным», шимпанзе всю жизнь остается «биосоциальным» существом. А у человека они сходятся, потому что и речь, и мышление человека вырастают из одного корня. Если в «филогенезе», т.е. в истории, то это труд, если в «онтогенезе», т.е. в развитии ребенка, то это игровая деятельность, в которой, как и в труде, ум проявляется в целесообразном употреблении предметов.

Именно в связи с игровой деятельностью у ребенка эгоцентрическая речь, которую специально изучал Жан Пиаже, считавший, что она ни к кому не обращена и потому не является социальным феноменом. Но ребенок употребляет те же слова родного языка, который является средством общения, а потому социальным явлением, и научился он этим словам от взрослых. Если родители ребенка говорят порусски, то и «эгоцентрическая» речь ребенка будет русской, и так во всех других случаях. Это как раз и доказывает, что она берется не изнутри, а извне, из социума, из культуры.

Выготский тщательно разбирается с позицией Пиаже по поводу «эгоцентризма» деятельности и речи у ребенка. «Социальный инстинкт» развивается, согласно Пиаже, поздно, к 7-8 годам. «Но аутистическое мышление, пишет Выготский, рассматриваемое с точки зрения филогенетического и онтогенетического развития, не является первичной ступенью в умственном развитии ребенка и человечества. Оно вовсе не является примитивной функцией, исходной точкой всего процесса развития, начальной и основной формой, из которой берут начало все остальные» [23].

Эгоцентрическая речь возникает у ребенка в особенности при каких-то практических затруднениях, когда ребенок говорит самому себе, «про себя», но громко.

«Ребенок, пишет Выготский, натолкнувшись на затруднение, пытался осмыслить положение: «Где карандаш, теперь мне нужен синий карандаш; ничего, я вместо этого нарисую красным и смочу водой, это потемнеет и будет как синее». Все это рассуждения с самим собой» [24]. Ребенок говорит те же слова и те же предложения, которыми говорят все взрослые люди. И если он здесь подсказывает сам себе, как ему выйти из затруднения, он точно так же мог это же самое подсказать и другому. Поэтому тут никакого «аутизма» нет.

Cам Выготский предпочитает говорить не об «аутистическом» мышлении и «аутистической» речи, а об эгоцентрической, хотя и с этим словом связана та нежелательная ассоциация, что эта речь совершенно противоположна всякой социальности. Эгоцентрическая речь это превращенная форма обычной речи как средства человеческого общения. «Действительное движение процесса развития детского мышления, пишет Выготский, совершается не от индивидуального к социализированному, а от социального к индивидуальному – таков основной итог как теоретического, так и экспериментального исследования интересующей нас проблемы» [25].

Речь у ребенка возникает как внешняя и социальная речь в результате общения со взрослыми людьми. И только потом она становится «эгоцентрической» речью.

«Для Пиаже, пишет Выготский, это переходная ступень от аутизма к логике, от интимно-индивидуального к социальному, для нас это переходная форма от внешней речи к внутренней, от социальной речи к индивидуальной, в том числе и к аутистическому речевому мышлению» [26]. Соответственно и вопрос о «корнях» решается у Выготского и Пиаже по-разному. Социальная речь у Выготского возникает в общении, когда мотивом у общению становится интерес к человеческим вещам, интерес к тому, как что называется.

Это в особенности характерно для слепоглухонемых детей, и этот процесс хорошо описан в связи Элен Кёлер. Аутистическое речевое мышление возникает независимо от общения. И возникает оно, если верить Фрейду, из каких-то глубин подсознания. Но это пустые глубины, из которых поэтому можно достать что угодно. «Вместо истории развития самой личности, в которой не последнюю роль играет речь, создается метафизика личности, которая порождает из себя, из своей целестремительности – речь» [27]. И тут неизбежна всякого рода мистификация.

Речь «про себя» это не просто беззвучная речь, а эта речь имеет иную структуру, иную грамматику. Выготский называет такую речь предикативной, потому что словами мы обозначаем только предикаты, сказуемые. «Самим себе, замечает

Выготский, мы никогда не должны сообщать, о чем идет речь. Это всегда подразумевается и образует фон сознания. Отсюда и предикативность внутренней речи» [28].

Не только себе, но и другому мы не должны сообщать, о чем идет речь, когда другой знает, о чем идет речь. Общий фон сознания поэтому существует не только у отдельного индивида, но и у многих индивидов и для многих индивидов. Поэтому термин «общественное сознание» выражает не только общественное происхождение сознания, но и способ его актуального существования.

Выготский приводит пример, когда двое стоят на остановке и ждут трамвая. И когда трамвай появляется, один другому говорит: «идет». И когда мы что-то мыслим про себя, предмет нашего размышления мы представляем и воображаем. Так же, как мы воспринимаем трамвай, когда он «идет». Субъект мы воспринимаем, представляем, воображаем. И потому воображение, как это было понято Кантом и его последователями, Фихте, Шеллингом и Гегелем, представляет собой существенный элемент мышления, который не разменивается на говорение. Но когда нам так или иначе приходится изложить результаты наших размышлений на бумаге, вот тут и начинаются творческие муки: нам надо выразить словами то, что мы до того только воображали. Но воображаемое не перестает быть воображаемым. И потому человеку, лишенному воображения, очень трудно, а порой невозможно, нас понять.

В немецкой классике этому соответствует деление всего интеллекта на рассудок и разум. Рассудку достаточно слов, а разум есть по преимуществу воображение. Потому интеллект не делится без остатка на слова. И это оказалась не в состоянии понять лингвистическая философия.

Индивиды, как считал Маркс, обособляются только в обществе. «Но даже и тогда, писал он, когда я занимаюсь научной и т.п. деятельностью, деятельностью, которую я только в редких случаях могу осуществлять в непосредственном общении с другими, даже и тогда я занят общественной деятельностью, потому что я действую как человек. Мне не только дан, в качестве общественного продукта, материал для моей деятельности – даже и сам язык, на котором работает мыслитель, но и мое собственное бытие есть общественная деятельность; а потому и то, что я делаю из моей особы, я делаю из себя для обществе, сознавая себя как общественное существо» [29].

Во всех случаях язык дан мне обществом. Человек делает для общества даже и тогда, когда он не осознает себя как общественное существо. Он может считать себя уникальным индивидом, совершенно не зависимым от общества, но и тогда он использует общественные способы выражения. Индивидуальный язык это нонсенс: кому вы что-то скажете на этом своем языке?

«Следует отметить, писал в своем послесловии к работам Выготского «Мышление и речь» и лекциям по психологии по поводу внутренней речи у Выготского А.Р. Лурия, что современная психолингвистика только через несколько десятилетий после смерти автора начала робко подходить к выделению этого важнейшего новообразования» [30].

Здесь имеются вполне объективные трудности, которые и самому Лурия не позволяют четко сформулировать суть дела.

«Констатируя, что мысль и слово, пишет он, идут в противоположных направлениях: мысль – от общего к частному, а слово от частного к общему, констатируя несовпадение грамматического подлежащего и грамматического сказуемого с внутренним строем высказывания, Выготский принужден ввести в процесс формирования мысли в развернутом высказывании новый компонент, который приобретает в этом процессе центральное значение. Таким компонентом является внутренняя речь или внутреннее слово, еще сокращенное и аморфное по строению, предикативное по функции, но уже таящее в себе все возможности уточнить мысль, материализовать ее и довести до полного, развернутого высказывания» [31].

До «полного, развернутого высказывания» мысль обычно доводится в форме письменной речи, которая является тоже особенной формой речи. «Письменная речь, пишет Выготский, есть совершенно особая речевая функция, отличающаяся

от устной речи не менее, чем внутренняя речь от внешней по строению и способу функционирования. Письменная речь, как показывает исследование, требует для своего хотя бы минимального развития высокой ступени абстракции. Это речь без интонационной, экспрессивной, вообще без всей звучащей стороны. Это речь в мысли, в представлении, но речь, лишенная самого существенного признака устной речи – материального звука» [32].

Перейти от наших мыслей, которые «пришли нам в голову», к их изложению на бумаге бывает как правило тяжело и мучительно. Но даже у самого ученого человека и хорошего «писателя», когда ему снова приходят какие-то мысли, они опять-таки принимают форму внутренней предикативной речи. И это неизбежно, во-первых, потому, что человеку нет никакой нужды «про себя» каждый раз называть слово, обозначающее то, о чем думается. Эта внутренняя речь даже у взрослого человека довольно часто в той или иной степени переходит в эгоцентрическую речь. Иногда случается видеть человека, который идет, жестикулируя, шевелит губами, а иногда громко говорит и что-то сам с собой обсуждает. Во-вторых, если бы наше продумывание какой-то мысли соответствовало тому тексту, который будет написан, то мы, наверное, ни одной мысли не додумали бы до конца. Мышление, как было сказано, складывается из воображения и слова. Причем воображение быстрее слова. И потому мы схватываем какую-то ситуацию сразу, а прописываем ее потом долго и мучительно: то, что мы вообразили, мы теперь должны перевести в слова. И тот, кто хочет построить мысль из одних слов, обречен всю жизнь говорить только слова, слова, слова…

Строй внутренней речи тот же самый: подлежащее – сказуемое. Только подлежащее подразумевается, а сказуемое, предикат называется. Поэтому она и предикативная. И грамматика здесь логике не противоречит. Если мы говорим: «Иван есть человек», то и мыслим мы так же. И сказать: «Человек есть Иван» будет просто неверно, так же как и помыслить. Как говорил Козьма Прутков, антонов есть огонь, но нет того закону, чтобы огонь всегда принадлежал Антону. Этому учат на уроках элементарной логики.

Существенным препятствием для адекватного понимания внутренней речи, а тем самым и мышления, является непонимание природы воображения. И эта тема действительно слабо разработана у Выготского. Хотя ей он посвящает одну из своих лекций по психологии «Воображение и его развитие в детском возрасте» [33]. Как раз здесь он не ставит вопрос о практическом происхождении воображения.

Эта проблема всерьез разрабатывалась в немецкой классической философии от Канта и до Гегеля. Именно Кант впервые ввел воображение в логику и теорию познания. И это было на сто лет раньше, чем этим начали заниматься психологи. Кант зафиксировал эту способность как умение отождествлять нетождественное. Это чувства, которые дают нам отдельное, единичное,и рассудок, который движется в общихкатегориях. При помощи воображения мы переходим от отдельного к общим понятиям и применяем общие понятия к отдельному. Например, в суждении «Иван человек» мы применяем общее понятие «человек» к «отдельному» Ивану. И мало кто догадывается, что для этого надо иметь воображение. Но это слабая степень развития воображения, которая в общем свойственна всем людям. Более высокую степень развития воображения надо иметь, чтобы высказывать суждения вкуса: эта девушка красива, этот пейзаж прекрасен и т.п. Такой способности у кого-то вообще может не быть. Тем не менее, Кант объявил природу воображения «тайной». Это, как пишет Кант, «есть скрытое в глубине человеческой души искусство, настоящие приемы которого нам вряд ли когда-либо удастся угадать у природы и раскрыть» [34].

Когда Выготский говорит о том, что у Г. Дриша и А.Бергсона воображение «столь же изначально присуще нашему сознанию, как и свобода воли» [35], то это значит, что они в этом вопросе не продвинулись дальше Канта. У них чисто феноменологическое описание данного явления без проникновения в его суть, которая раскрывается только в происхождении данного феномена. Тайна практического происхождения воображения приоткрывается в Деле-Действии (That-Handlȕng) последователя Канта И.-Г. Фихте, который делит воображение на репродуктивное и продуктивное. И эти два вида, а лучше сказать: два момента единого процесса творческого мышления, осуществляются одно через другое.

Хотя способность воображения у Шеллинга претерпела мистификацию в форме «интеллектуального созерцания» и затем христианского откровения, а у Гегеля стала элементом «спекулятивного» мышления и «спекулятивной» логики, это было все-таки путем развития понятия воображения в направлении его практической природы, пока Маркс не скажет, что чувства непосредственно в своей практике становятся теоретиками.

Выготский справедливо замечает, что «воображение является совершенно необходимым, неотъемлемым моментом реалистического мышления» [36]. Реалистическим мышлением является практическое мышление. Люди практические обычно считают себя противниками всяческого фантазерства. Но это не значит, что сами она лишены воображения. Воображение является необходимым элементом всякой целесообразной деятельности. Это деятельность ради достижения определенной цели, которую до ее практического осуществления мы можем только воображать, а потому и выстраивать свою целесообразную деятельность. Деятельность ради достижения цели должна быть внутрисебя целесообразной. Например, деятельность шимпанзе по постройке пирамиды из ящиков, чтобы достать банан, нецелесообразна, потому что он ставит бóльший ящик на меньший и со смещением центра тяжести от геометрического центра. Человек поступает иначе, в соответствии с механическими законами и свойствами вещей даже тогда, когда он еще теоретически не знает законов механики. Но это путь к открытию законов механики. Даже самый «умный» шимпанзе их никогда не откроет.

Воображение, не умеренное практическим рассудком, превращается в пустое фантазерство. «Если в мечтательном воображении, очень верно пишет Выготский, мышление выступает в форме, обслуживающей эмоциональные интересы, то в реалистическом мышлении мы не имеем специфического господства логики чувства. В таком мышлении имеются сложные отношения отдельных функций между собой. Если мы возьмем ту форму воображения, которая связана с изобретением и воздействием на действительность, то увидим, что здесь деятельность воображения не подчинена субъективным капризам эмоциональной логики» [37].

Та форма воображения, которая связана с изобретением и воздействием на действительность, является формой реалистического мышления, потому что она возникает из реальной предметной деятельности. Напротив, деятельность воображения, подчиненная «принципу удовольствия», порождает всякие извращения и химеры. Мечтательная форма воображения развивается из ничегонеделания.

***

Два важнейших элемента марксистского метода сознательно или намеренно упускает Бэкхарст из виду приоритет практики и историзм. Что касается первого, то об этом было достаточно сказано. Что касается второго, то принципиальным для Выготского являлось то, что развитие ребенка идет тем же историческим путем, которым шло человечество. Ведь с появлением человека меняется сам тип развития с биологического на социальноисторический. Об этом хорошо сказал Гегель в предисловии к своей «Феноменологии духа». «Отдельный индивид, писал он, должен и по содержанию пройти ступени образования всеобщего духа, но как формы, уже оставленные духом, как этапы пути, уже разработанного и выравненного; таким образом, относительно познаний мы видим, как то, что в более ранние эпохи занимало зрелый дух мужей, низведено до познаний, упражнений и даже игр мальчишеского возраста, и в педагогических успехах мы узнаем набросанную как бы в сжатом очерке историю образованности всего мира» [38].

И это существенная черта диалектического метода, который Бэкхарст считает «тёмным» (obscure) и несовместимым с материализмом [39]. Лишенный своего оживляющего начала конкретного историзма, диалектический метод действительно становится абстрактным и «темным». Но зачем же живое превращать в мёртвое, чтобы потом упрекать его в том, что оно мёртвое.

«…Мы должны ожидать заранее, пишет Выготский, что в основных чертах самый тип исторического развития поведения окажется в прямой зависимости от общих законов исторического развития человеческого общества. Но этим самым проблема мышления и речи перерастает методологические границы естествознания и превращается в центральную проблему исторической психологии человека, т.е. социальной психологии; меняется вместе с тем и методологическая постановка проблемы» [40]. В частности, по поводу отождествления «мышления» пауков с примитивным словесным мышлением ребенка таким «авторитетом», как Г. Фолькелет, Выготский пишет: «С нашей точки зрения, между тем и другим существует принципиальная разница, которая отделяет продукт биологической эволюции, натуральную форму мышления, от исторически возникшей формы человеческого интеллекта» [41].

Все теории мышления и речи, как подчеркивает Выготский, поляризовались вокруг двух противоположных учений.

«Один полюс образует чисто бихевиористское понимание мышления и речи, нашедшее свое выражение в формуле: мысль есть речь минус звук. Другой полюс представляет крайне идеалистическое учение, развитое представителями вюрцбургской школы и А. Бергсоном о полной независимости мысли от слова, об искажении, которое вносит слово в мысль. «Мысль изреченная есть ложь» этот тютчевский стих может служить формулой, выражающей самую суть этих учений. Отсюда возникает стремление психологов отделить сознание от действительности и, говоря словами Бергсона, разорвав рамку языка, схватить наши понятия в их естественном состоянии, в том виде, в каком их воспринимает сознание, свободными от власти пространства. Эти учения обнаруживают одну общую точку, присущую почти всем теориям мышления и речи: глубочайший и принципиальный антиисторизм. Все они колеблются между полюсами чистого натурализма и чистого спиритуализма. Все

они одинаково рассматривают мышление и речь вне истории мышления и речи» [42].

Принципиальный историзм позволяет Выготскому не только избежать крайностей натурализма и спиритуализма, но снять эти крайности, т.е. включить то и другое в качестве моментов в более богатую и конкретную теорию. Натуральное, биологическое снимается в социальном. Выготский поясняет это снятие: «Социальные механизмы в нашей технике не отменяют действия биологических и не заступают их места, а заставляют их действовать в известном направлении, подчиняют их себе, подобно тому как биологические механизмы не отменяют законов механики и не заступают их, а подчиняют их себе. Социальное надстраивается в нашем организме над биологическим, как биологическое над механическим» [43].

Снятие биологического в социальном относительно речи означает, что биологически наследуемое свойство человеческой гортани издавать разнообразные звуки становится инструментом осуществления социальной функции осмысленного общения между отдельными индивидами. Биологическое здесь подчиняется социальному. И если это показано, то этим снимается натурализм. Спиритуализм может быть снят тем, что в человеческой деятельности возникают идеальные значения слов и выражений. Но конкретно деятельностную концепцию идеального разовьет только Э.В. Ильенков. И это дает основу для объяснения идеальных значений в лингвистике, семиотике и т.п.

У речи и мышления единый корень, который не в его биологическом прошлом, и не в глубинах подсознания. Они генетически происходят из практической деятельности, которая находится уже за пределами «животного царства». К этой мысли ведет немецкая классика. Выготский во многом излагает марксистскую теорию познания, марксистскую диалектику, ссылаясь не только на Маркса и Энгельса, но и на Ленина. И, соответственно, на Гегеля. И в использовании как раз этого наследства должна идти доработка психологии Выготского. Иначе его легко можно превратить в «лингвиста» и «кантианца».

ЛИТЕРАТУРА

1. К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., Т. 42, С. 123.
2. Bakhurst D. Consciosness and Revolution in Soviet Philosophy. From the Bolsheviks to Evald Ilyenkov. Cambridge University Press, 1991, p. 75.
3. См.: Выготский Л.С. Мышление и речь / Сочинения в 6 т. Т, 2, М., 1982, С. 102.
4. Bakhurst. Opuscit., p. 75.
5. Выготский, Т.2, С.102.
6. Выготский, Т.2, С. 92.
7. 7. Выготский, Т.2, С. 100-101.
8. Выготский, Т.2, С. 102.
9. Выготский, Т.2, С. 105.
10. Выготский Л.С. Орудие и знак в развитии ребенка / Сочинения в 6 т., Т. 6, М., 1984, С. 86.
11. Выготский, Т .2, С. 117.
12. См.: Bakhurst, p. 89.
13. 13. Выготский, Т. 6, М., 1984, С. 86.
14. Выготский, Т. 6, С. 21.
15. Аристотель. Соч. в 4-х т. Т.2, М., 1978,
16. С. 95.
17. Леонтьев А.Н. Вступ. статья к 1-му тому сочинений Выготского в 6-ти т., М., 1982, С. 31.
18. Выготский Л.С. Основы дефектологии. Соч., Т..5, С. 76.
19. Bakhurst., p. 68.
20. Там же
21. Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. СПб, 1994, С. 11.
22. См.: Выготский, Т. 2, С.57.
23. Там же.
24. Выготский, Т.2, С. 35-36.
25. Выготский, Т.2, С. 48.
26. Выготский, Т.2, С. 58.
27. Там же.
28. Выготский, Т.2, С. 89.
29. Выготский, Т.2, С. 239.
30. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., Т.42, С.118.
31. См: Выготский, Т.6, С. 475.
32. Там же.
33. 32. Выготский, Т.2., С. 236-237.
34. 33. Выготский, Т.2, С.436.
35. 34. Кант И. Соч. в 6-ти т. Т.3, М., 1964, С. 223.
36. 35. Выготский, Т. 2, С. 441-442.
37. Выготский, Т.2, С. 453.
38. Выготский, Т. 2, С. 451.
39. Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. СПб., 994, С. 15.
40. Cм.: Bakhurst. Opuscit., p. 157.
41. Выготский, Т.2, С.118.
42. Выготский, Т.2, С. 175.
43. 42. Выготский, Т.2, С. 359 – 360.
44. 43. Выготский, Т.2, С. 15.