Живя согласно с строгою моралью, Я никому не сделал в жизни зла.
Н. А. Некрасов
Мораль – бессилие в действии.
К. Маркс
Мораль представляет собой отрицательную сторону этики. Задача морали – «профилактика» социально нежелательных мотивов («злой воли»), что, в свою очередь, требует исследования причин их возникновения у индивидов. Положительная сторона этики, т.е. стремление к добру и исследование путей к нему, – сфера нравственности.
Этику в прошлые эпохи называли «практической философией» – в отличие от натурфилософии, которая «теоретически» объясняла природу. Но этическая практика теоретична: она разрабатывает проект индивидуальной мотивации. Практическое осуществление этого проекта – задача воспитания (ведущей стороны педагогики; её вторая сторона – образование – вырабатывает способности к реализации мотивов).
Педагогика возникла вместе с человечеством: в ней – его отличие от природных сообществ. Любая популяция определённого вида животных (как и растений, грибов) изменяется в логике биологической эволюции (при сдвигах в окружающей среде изменяется соотношение между жизнеспособностью особей с различными вариантами генотипа – как уже имеющимися в генофонде данной популяции, так и возникающими при новых мутациях, – в результате чего превалировавший прежде набор генотипов сменяется новой модой); таким образом, биологическая жизнь приспосабливается к среде: она встроена в природу. Человек – жизнь социальная – развивается исторически, т.е. приспосабливает природу к себе, встраивает её в свою деятельность, удовлетворяющую уже не биологические нужды, а социальную (организационно деятельностную) потребность – потребность во всё более совершенном человеке; для этого каждому новому способу деятельности человек должен учиться; и как только он научился по-новому действовать, он учится по-новому жить при помощи вновь освоенного действия, т. е. становится новым человеком.
Эра протоистории (первобытность, или первичная формация) характеризуется педагогическим прогрессом. В эпоху человеческого стада педагогика находилась в зачаточном состоянии. В родовой общине она динамично развивалась за счёт растущего многообразия хозяйственных работ и их организационных сочетаний (в т.ч. «теоретических», представленных магией – обращением главы общины за необходимой ему помощью к могущественным духам природы, а позднее и за советом к мудрым духам общины – её предшествующим старейшинам). Эпоха соседской общины ознаменовалась расцветом педагогики: здесь впервые формируется семья, т.е. педагогические – воспитательно образовательные – взаимодействия строятся теперь не только между старейшиной и рядовыми членами общины, но прежде всего между всеми старшими (и взрослыми, и старшими детьми) и всеми младшими.
Протоисторическая образовательная практика уже в поздней родовой общине «вырастила» из себя и для себя собственную магическую теорию. Практика же воспитания теоретически обеспечена не была: формирование потребности – процесс гораздо более глубинный. Разработка этики началась лишь в классовом обществе.
Вообще, история всегда действует в проектной логике, но в сложных ситуациях начинает с завершения – с практической реализации проекта, и лишь позднее, за счёт рефлексии, доводит его «до ума», достраивая предварительный шаг – теоретическую разработку. Первым в этом ряду стал антропогенез, когда никем не разработанный педагогический проект оказался, тем мне менее, реализован именно как проект (поскольку случайно, в природноэволюционной логике, переход от животного поведения к человеческой деятельности был бы невозможен); и нам сегодня предстоит обеспечить реализацию аналогичного, педагогического же, проекта – прорыва из предыстории в историю – полноценной теоретической разработкой. Так же – в виде непреднамеренных проектов – до сих пор происходили все исторические прорывы человечества (революции), т.е. переходы от наличной социальной организации к новой, более эффективной. Однако уже стартовавший переход к коммунизму начал собственную теоретическую разработку заранее.
На всём протяжении предыстории (вторичной – классовой – формации) педагогика непрерывно деградирует.
В эру предыстории социальная самоорганизация во всё большей степени подменяется государственным управлением (принудительным поддержанием порядка) и экономическим стимулированием граждан к материальному самообеспечению.
Это – механизмы внешней мотивации («кнута и пряника»), т.е. дрессуры: граждане находятся на положении скота. Для массы населения воспитание утрачивает актуальность.
Между тем воспитание приобретает вес в высших слоях общества – во взаимоотношениях правителей, жрецов, чиновников, землевладельцев и т. д. Усложнение задач воспитания требует его этической проектной разработки. Однако антагонистический характер социальных взаимодействий обусловливает приоритет морали: нравственность оказывается невостребованной. Её позиции, начиная с античности, отстаивали всего лишь двое из многочисленных «специалистов» по этике – Сократ и Спиноза.
Но и сама мораль вырождается – из определения причин «злой воли» и путей её предотвращения – в систему оценок уже совершённых индивидами «злодеяний» (в которых проявляются «человеческие пороки» – предметы обвинения) и санкций за эти поступки. Такая борьба со следствиями при попустительстве в отношении причин исходит из логики «чтоб другим неповадно было». И, поскольку социальноорганизационными методами (общественное осуждение, бойкот, изгнание) данная цель уже не достигается (в первобытной общине эти меры работали надёжно, так как благополучие каждого с очевидностью зависело от его сотрудничества со всеми; к тому же наказаниям не грозила «инфляция»: применять их приходилось редко), – власть обращается к прямому силовому воздействию на «нарушителей порядка». Мораль замещается правом (законом) и государственной системой исполнения наказаний. Но пока речь не идёт об уже свершившемся «злодеянии» (преступлении), государство обычно старается не злоупотреблять угрозами наказаний за подобные действия (не накалять обстановку), а разъясняет гражданам пагубность пороков, опираясь на моральный авторитет религии наиболее устойчивого типа идеологии.
Опора на религию необходима государству, соседствующему с другими государствами: оно вынуждено обосновывать перед лицом «общественного мнения» свою состоятельность на фоне соседей, в сравнении с ними, и здесь главный аргумент – апелляция к верности граждан своему государственному, т. е. единому, Богу (таков политико-идеологический механизм перехода от политеизма – первичной религиозности – к монотеизму). Исключение – Китай, соседями которого были «варвары четырёх стран света», заведомо не идущие ни в какое сравнение с Поднебесной; поэтому здесь государство всегда говорило с подданными от собственного имени, не прячась под псевдонимом Бога. Здесь не сформировалась вторичная религиозность (монотеизм), и идеология принимала характер светских этических учений (даосизм, конфуцианство).
Независимо от характера идеологии (религиозного или светского), она обретает огромное могущество – не уступающее могуществу первобытной педагогики. Но педагогика формирует личность положительно мотивированную (воспитанную) и умеющую созидательно действовать (конструктивно образованную), и в этом созидании – сила настоящей педагогики. Продукт идеологии – личность пассивная, подчинённая власти, действующая в основном из страха и лучше всего умеющая воевать (вообще разрушать) по приказу начальства. Сила идеологии – в страхе граждан перед государством, которое их же руками демонстрирует им свою готовность разрушить их хрупкое существование. Педагогика и идеология воплощают противоположные «векторы» идеальности – идеал и анти-идеал.
Ни одно государство никогда не могло – и не стремилось! – по-настоящему обеспечить благополучие собственного населения. У государства просто другие функции. Власть необходима только для того, чтобы принуждать население действовать вне связи с его интересами, а часто – против этих интересов. Для организации деятельности сообщества в соответствии с его интересами необходима не власть, а социальная самоорганизация, эффективность которой обеспечивается материальной базой, серьёзным исследованием возникающих проблем и проектированием путей их разрешения. Неразвитость всех этих ресурсов в поздней первобытной общине и стала причиной её превращения в протогосударство, которое занято уже не организацией самодеятельности сообщества, а прежде всего собственной, т.е. государственной, безопасностью – как внешней, так и внутренней. Но эти государственные задачи могут решаться только руками и головой населения. Чтобы оно было способно их решать и, кроме того, не сопротивлялось своему подчинению этим задачам, – власть должна обеспечивать гражданам сносные условия существования.
При этом степень «сносности» этих условий – параметр не абсолютный («хорошо» или «плохо»), а относительный, т.е. определяемый по сравнению с условиями в других государствах. И каждое государство, вместо того чтобы разъяснять населению свои заслуги перед ним, указывает на недостатки конкурентов.
Однако в свою начальную эпоху любое государство декларирует в качестве своей главной задачи абсолютное благополучие («благоденствие») граждан – по крайней мере, их верхнего и, желательно, среднего слоёв, на которые опирается власть. И эта декларация – первая ступень идеологической лжи. Будучи не в силах решить якобы взятую на себя когда-то задачу, государство уже не вправе позднее от неё отказаться, хотя такие попытки делались: «миссия государства не в том, чтобы установить рай на земле, но в том, чтобы не допустить на земле ада»; однако внутриполитическая конкуренция вынуждает партии обещать гражданам всё больше благ, неумолимо приближаясь в декларациях к пресловутому «раю». Кроме того, власть не может оправдываться «форсмажорными обстоятельствами», ибо следующий логический (идеологический) шаг заранее ясен: неспособен выполнить принятые обязательства – уступи место тем, кто сумеет это сделать. Таким образом, любое «благоустроенное» государство (с древности и по сей день; исключение – тирании, но там на повестке дня другие вопросы) культивирует внутри себя массу оппозиционных партий, постоянно заявляющих не столько о своей способности осчастливить сограждан, сколько о неспособности к этому действующей власти. Впрочем, оппозиция, придя к власти, практически всегда обнаруживает такую же несостоятельность. В этой ситуации государство вынуждено прибегать ко всё более масштабной лжи, рекламируя свои несуществующие успехи в «повышении благосостояния граждан». Параллельно власть обвиняет во лжи оппозицию (и внешних врагов). А бывшая оппозиция, став властью, сразу или почти сразу включает эту идеологическую машину, субъективно стремясь представить себя сверхответственным исполнителем всех своих деклараций при объективной невозможности их выполнить.
Система государственной – властной и оппозиционной, внутренней и внешней – лжи и есть идеология.
В протогосударстве, где практически все граждане непосредственно взаимодействуют, где каждый находится в курсе дел сообщества (здесь «общее дело» – respublica – не пустой звук) и заинтересован в нормальном течении этих дел, – имеет смысл демократия: здесь общественное обсуждение проблем и конфликтов (в т.ч. в форме суда) обеспечивает если не адекватные, то транспарентные («прозрачные») решения. При этом даже в классических полисах демократия («власть народа») была не общественным самоуправлением, но именно властью – властью граждан, т.е. свободных мужчин, над женщинами и приезжими (дети и рабы этой системой администрирования вообще игнорировались); кроме того, главные функции власти осуществлялись не народным собранием, а чиновниками. Переход от государствагорода к государству-стране разрушает организационную базу демократии. После античных и средневековых полисов демократия – пустая идеологема: средство обмана и самообмана.
В конечном итоге, именно ложь является квинтэссенцией всех пороков. Она скрывает уже совершённые преступления и готовит почву для новых. Поэтому в идеологических войнах внутри государств и между ними моральное обличение лжи становится главным оружием – причём оружием смертельным: защиты от него не существует. Все участники политического процесса – борьбы за власть или за её удержание, борьбы одного государства за власть над другим или за независимость – вынуждены постоянно применять идеологическую ложь и, значит, абсолютно уязвимы для соответствующих обвинений. И единственной контрмерой здесь может быть аналогичное обвинение оппонента. Истинность или ложность всех этих обвинений установить чаще всего невозможно, поскольку они касаются событий, происходящих вне поля зрения «общественного мнения» – в отличие от тех, что выносились на судебное заседание местного сообщества (первобытного или протогосударственного). Таким образом, сама ложь напрямую и без ограничений включается в идеологический арсенал. Взаимные моральные оценки сливаются в бессмысленную перестрелку словесными нечистотами, причём каждый «выстрел» превращается в запуск бумеранга, который оппонентов задевает лишь по касательной, а самого «стрелка», возвращаясь, поражает «не в бровь, а в глаз».
Ложь исключает конструктивные взаимоотношения. Если я лгу своему партнёру, то я вынужден надеяться на его неспособность разоблачить мою ложь, т. е. либо на его глупость, либо на недоступность для него соответствующей информации. В обоих вариантах я предполагаю его неполноценность по сравнению со мной и, как следствие, его ущербность как делового партнёра. Но, поскольку эти мои надежды вряд ли основательны, – главное моё беспокойство связано не с деловыми качествами партнёра, а с тем, что он всё-таки скорее всего мою ложь разоблачит. И отныне фоном наших с ним отношений будет мой неизлечимый страх. Таковы взаимоотношения государства с гражданином: они – с обеих сторон – пронизаны ложью и, как следствие, страхом.
В этой ситуации последняя надежда государства на верность своих граждан связана с патриотизмом – главной светской идеологемой, которую власть внедряет непосредственно (как в Китае) или на основе преданности граждан государственному Богу. Отказ от опоры на религию, переход к светской идеологии выражает уверенность государства в готовности граждан разделять его собственные (уже не религиозные) ценности. Но эта декларативная уверенность отравлена сомнениями: искренен ли гражданин в своей преданности государству? И если да, то до какого предела он готов жертвовать своими интересами в пользу интересов государства? Разрешать подобные сомнения пытаются опять-таки через идеологию: благонадёжность гражданина определяют по степени патриотизма его высказываний – как во времена религиозных строгостей…
В эпоху Нового Времени патриотизм становится содержанием государственного анти-воспитания. Интересы государства занимают место человеческой (общественной) мотивации – потребности в коллективной деятельности (сотрудничестве) по улучшению общей жизни. Проблему патриотизма наиболее глубоко исследовал Л. Толстой – в романе «Война и мир»; позднее он углубил свой анализ, включив в него афоризм С. Джонсона (XVIII век): «Патриотизм – последнее прибежище негодяя» (перевод Л. Толстого). Современные участники обсуждения ничего не добавили к выводам Толстого: патриотизм продуктивен лишь тогда, когда страна подвергается прямому военному нападению; в любой другой ситуации он разрушителен для своих носителей, поскольку возбуждает в них агрессию, подталкивает к созданию силовых коалиций и исключает созидательную деятельность и мирное сотрудничество, приводя в упадок хозяйство, усугубляя бедствия населения и тем самым создавая новые поводы для патриотического поиска врагов, якобы виновных в этих бедствиях (провоцируя самоубийственный порочный круг реактивной агрессии).
Сдерживать агрессивные тенденции призван обобщающий моральный принцип гуманности, идеологически эксплуатируемый как «противовес» патриотизма (представляющий индивида в его отношениях с государством). Каждое государство, опираясь на патриотизм граждан и призывая их к защите интересов Отечества, аргументирует свой призыв тем, что оно стремится обращаться с ними гуманно, в отличие от любого чужого государства. У каждой партии внутри государства – свой патриотизм, под знамёна которого она призывает граждан, доказывая им, что предлагаемый ею вариант внутренней политики – опять-таки наиболее гуманен (благоприятен для населения). Таким образом, все участники процесса, обеспечивая себе поддержку «общественного мнения», используют аргументы политические, но идеологически подкреплённые обращением к моральному критерию гуманности: необходимость намеченной или уже проводимой политической практики обосновывается государственными или партийными интересами, которые представлены как совпадающие с интересами не только нации в целом, но и «отдельного гражданина». Принципиально здесь то, что позицию гражданина представляет не он сам (ибо его ресурсы ничтожны), а политические «субъекты».
В Новейшее Время ситуация катастрофически дестабилизировалась.
Предшествующая эпоха была временем содержательной политической борьбы как между государствами, так и между партиями внутри государств. Итог ХХ века – капиталистическая глобализация, т.е. формирование единого на всей планете государства, совпадающего с глобальным монопольным капиталом; якобы сохраняющиеся независимые государства – лишь его «местные отделения» с их абсолютно несамостоятельными экономиками. В результате, во-первых, утратила смысл межгосударственная политическая борьба; вовторых, хотя социальная структура попрежнему базируется на противостоянии капитала и наёмной рабочей силы (пролетариата), но капитал теперь представлен государством, а пролетариат – всем населением, включая «независимых предпринимателей» (статус которых чисто номинален: на деле они – типичные госслужащие), что обессмыслило борьбу партий внутри государства. Эти изменения в структуре капитала суть результаты первого – политического – этапа коммунистической революции (началом которого можно считать 1871 год, а окончанием – 1968; второй её этап – экономический – стартовал в середине ХХ века и завершается в наши дни; третий, последний этап – педагогический – должен начаться незамедлительно, иначе человечество рискует исчезнуть в течение ближайшего столетия). В новой ситуации, с одной стороны, обостряется политический процесс; с другой стороны, его акторами теперь выступают даже не анти-субъекты, а фиктивные анти-субъекты. Всё это действо приобрело характер виртуальной реальности, но разрушения и жертвы в нём – настоящие.
Идеология с её моральной «дубинкой» исправно служит глобальному государству-капиталу, реализующему древний принцип «разделяй и властвуй». Идеологические органы обличают то одну, то другую нацию или группу населения в преступлениях против гуманности, постоянно и повсеместно провоцируя конфликты. Соглашаясь с очередным обвинением в адрес определённой нации или группы населения и начиная действовать на основании этого обвинения, другие нации или группы тем самым «вызывают огонь на себя» и превращаются в следующий объект травли.
Гуманность обернулась идеологическим оружием для самоубийц.
Предыстория, цинично развенчивающая самые высокие «идеалы», содержит в себе (как свою внутреннюю противоположность) будущую историю, пока не способную к самостоятельному существованию. Внутри предыстории историю олицетворяют великие (подлинно великие, не подверженные развенчанию!) личности. И каждая такая личность действует как педагог – созидатель будущего, одновременно напоминающий о том расцвете педагогики, который имел место в эпоху высокой первобытности. Это напоминание – вопрос к современникам о том, насколько каждый из них достоин великих предков, присутствующих в его родословной. Вопрос, на первый взгляд, моральный: о недопустимости «беспамятства», т.е. отказа от великого наследия предшественников, от традиций… В действительности здесь перед современниками ставится нравственная проблема свободной мотивации (осознанной необходимости) служения прогрессу человеческой свободы, неотделимая от проблемы благодарности предшественникам за их вклад в нашу жизнь – в нашу деятельность как продолжателей их жизненного дела; при этом выявляется транзитивная природа благодарности: моя благодарность предшественникам, учителям за то, что они мне вручили, не может состоять в возврате полученного, а реализуется в передаче результатов моего труда (в которые уже включён труд предшественников) моим продолжателям; только так решается проблема личностного (ни в коем случае не телесного!) бессмертия: я вечно жив в моём вечно продолжающемся жизненном деле.
Первым в ряду педагогов – в эпоху, когда семейная (общинная) социальная организация замещалась организацией политико-административной (государственной), выступил Сократ, проектировавший человека с позиций нравственности и доказывавший, что человек по своей природе добр, а дурные поступки – следствие либо неумения осуществить добрые намерения, либо «форс-мажорных обстоятельств». Сократ всемерно содействовал образованию сограждан, т. е. развитию их мышления, чтобы они квалифицированно осуществляли свою добрую волю; а для преодоления внешних препятствий на пути добра Сократ считал необходимым всеобщее сотрудничество граждан (совпадающее с воспитанием: таков вывод из всей предысторической практики анти-воспитания). И это, с точки зрения Сократа, возможно, если все граждане согласятся «отстранить» традиционных греческих богов от человеческих дел (ограничить компетенцию этих богов их родной сферой – природой) и объединиться вокруг единого бога (демония), с которым уже «сроднился» сам Сократ. Но уже его ученик Платон – на основании горького и триумфального опыта учителя – в своём стремлении утвердить добро не полагается на добрую волю индивидов и вынужден апеллировать к жёсткому государственному принуждению. Таким образом, он, во-первых, разочаровывается в нравственности и, во-вторых, демонстрирует теоретическое бессилие морали, оправдывающее её практическую замену правом и насилием.
Через два тысячелетия после Сократа, на старте Нового Времени, когда в самой передовой стране – Нидерландах – наметилось общественное оживление и оказалась востребованной воспитательная (мотивационная) функция педагогики, лидером этого движения стал Спиноза. Его этика (изложенная и в одноимённом трактате, и в других работах) проектирует не индивида, отграниченного от сограждан и от общества, но личность – представителя (олицетворение) прогресса, – сотрудничающую со всеми, кто заинтересован в этом сотрудничестве, и обретающую свою субъектность (своё человеческое качество) в общественном взаимодействии, которое Спиноза называет «всеобщей дружбой». Эта позиция преодолевает религиозное разобщение (все христиане – «братья», но лишь «во Христе», а с представителями других конфессий они в основном враждуют), и проницательные христианские церковники, как и до них иудейские раввины, уличали Спинозу в атеизме, тогда как сам он искренне считал себя христианином, не желая присоединяться к своим безбожным согражданам опять-таки не по моральным мотивам, а из соображений нравственности: с ними – безответственными наследниками тех, кто заложил основу процветания Нидерландов, – было не в чем сотрудничать.
Маркс, проектировавший (прогнозировавший) коммунистическую революцию как прорыва в историю, мораль специально не исследовал, но афористично охарактеризовал её как «бессилие в действии». Мораль бессильна в своей идеологически декларируемой, т.е. фиктивной, миссии – в искоренении пороков: она – не средство «исправления нравов», а система идеологических аргументов, которыми государство или политическая партия обосновывает своё превосходство над конкурентами. Апофеоз морали – гуманность, защищающая индивида, противопоставленного своим согражданам и потому нуждающегося в государственном покровительстве (как когда-то – в божественном спасении). Маркс видел в будущем коммунизме прежде всего не торжество гуманности, т.е. морального принципа, а живое общество, или осуществление гуманизма – нравственной, подлинно человеческой жизни: жизни, которая осмыслена своей нацеленностью на исторический прогресс, т.е. содержанием которой является всеобщее сотрудничество в её улучшении, где индивид совпадает с человечеством (является личностью, в которой человечество олицетворено). Но осуществлённый гуманизм «автоматически» обеспечивает гуманность: общество, в отличие от государства, не использует индивида во вред ему, а поручает ему дело, улучшающее его индивидуальную жизнь вместе с жизнью всех остальных индивидов. Коммунизм предполагает отмирание государства (вместе с капиталом): живое общество управляет собой самостоятельно, оно не нуждается для этого во власти над собой.
В эру предыстории гуманизм (цель которого – общечеловеческий прогресс) часто вынужден прибегать к антигуманным средствам. Гуманизм становится практическим мотивом в акте самопожертвования, и здесь он явно попирает принцип гуманности. На первый взгляд, подобный акт антигуманен только в отношении его «автора»; но ведь с последним связаны другие – те, кому он дорог и кто от него так или иначе зависит (если таковых нет, то и жертвовать собой окажется не за что), – и, значит, в данной ситуации бесчеловечность (антигуманность) проявлена в отношении многих. Самопожертвование – акт, наиболее драматично протестующий против невозможности человеческой жизни, чем обобщённо характеризуется вся предыстория. Любой протест является поступком, т. е. действием, искусственно вырванным из контекста деятельности: его цель – не изменение объекта, а обращение к окружающим, демонстрирующее нетерпимость ситуации, в которой деятельность (жизнь) невозможна.
Типичной предысторической ситуацией является война. Война есть массовое самопожертвование. В то же время она – массовое принесение в жертву других, причём обычно правители и полководцы, организующие это мероприятие, оправдывают его идеологически (политическими интересами нации, отождествляемой с государством) или морально (необходимостью утверждения национальных ценностей). Все эти мотивировки (под которыми скрываются реальные мотивы – или их отсутствие) и оправдания (сама необходимость оправдываться разоблачает уверенность в собственной – большей или меньшей – неправоте, неизбежную для всех сторон во всех конфликтах) говорят о фиктивном характере гуманности в отношении к «своим» и тем более к «врагам», о невозможности действительной человеческой жизни. Но главное – о том, что принесённые жертвы не могут остаться напрасными, что они обязаны способствовать пресечению самоубийственного порочного круга и прорыву к жизни. Иначе они будут приравнены к массовому уничтожению скота в зоне эпизоотии; и самопожертвование (тем более принесение в жертву других) предстанет не трагическим поступком, а идеологической фальшивкой – предметом то трезво-реалистичных, то издевательскициничных разоблачений…
Каждый живой организм неизбежно умирает (исключения среди высших животных суть побочные, тупиковые ответвления эволюции). Сожалеть по этому поводу – нормально, но сами по себе такие эмоции бесплодны. Аналогичные гуманные переживания по поводу смерти организмов вида Homosapiens имеют смысл только как стартовый момент мотивации гуманистического движения к новому обществу, исключающему насильственную смерть, в т. ч. убийство животных человеком.
Так – различными путями – диалектически совмещаются противоположные «векторы»: гуманность и гуманизм.
Сегодня безотлагательный старт социального прогресса, т.е. собственно истории, – вопрос не только улучшения жизни, но физического выживания человечества. Однако выход на такой режим развития находится – и должен находиться! – вне сферы интересов государства-капитала. Нигде официально – из сферы идеологии – не ставится задача выстраивания самоуправляемой общественной самодеятельности (социальной самоорганизации), поскольку ядром такого развития является педагогика, а с нею идеология всячески борется. Идеологически превозносится вторая половина педагогики – образование (выработка способностей), поскольку оно обслуживает мотивацию, вырабатываемую у граждан государственным анти воспитанием. Последнее, вместе с базирующимся на нём ущербным образованием, составляет анти-педагогику.
В отсутствие социального прогресса развивается лишь техника. И чуть ли не главной целью её прогресса, в соответствии с «идеалом» гуманности, оказывается индивидуальное бессмертие (бессмертие организма Homosapiens). Такая постановка цели – показатель дремучей гуманитарной безграмотности, непонимания социальной (сверхиндивидуальной) сущности человека и орудийной функции его органического тела. Обеспечив индивидуальное бессмертие, мы тем самым сделаем необязательным появление новых поколений. Исчезнет центральное социальное противоречие – противоречие между наличной деятельностью взрослых и необходимостью включить в неё детей, для чего эту деятельность приходится постоянно перестраивать; такая «перманентная революция», носящая педагогический характер, и есть общеисторический – «запущенный» в момент первичного антропогенеза (миллионы лет назад) и рассчитанный на всю бесконечную перспективу – механизм человеческого прогресса. С остановкой этого механизма человечество уже необратимо – выродится в «человейник», т.е. в колонию животных, которые изо дня в день, из года в год, из века в век повторяют одни и те же чисто витальные циклы и – несмотря на сверхмогущество своей техники – обречены на вымирание если не от новых суперболезней, то от бессмысленности и тоски. Вот неизбежное следствие гипотетической реализации глобально-капиталистического «идеала» – в действительности анти-идеала.
Подобные – «гуманные», но несовместимые с гуманизмом – цели прогресса характерны для «передовых» стран, процветание которых обеспечено долгим паразитированием на «отсталых» регионах. Неудивительно, что значимая часть населения таких регионов (а также некоторые граждане стран вполне «развитых»!) с энтузиазмом принимает противоположный антиидеал, практическое воплощение которого, по сути, совпадаетс предыдущим, – «священную войну с Западом» (как виновником многовековых бедствий «отсталых» стран), главные герои которой – шахиды, т. е. самоубийцы, задача которых – «прихватить» с собой в могилу побольше «неверных» (при этом идеологически постулируемые «загробные пути» шахида и его жертв расходятся: он следует «в рай», а они – вряд ли…). Всё это – не менее законные результаты работы идеала гуманности: каждый стремится к блаженству наиболее удобным для себя путём. Заметим: экстремизм – и в странах «отсталых», и в «развитых» – представляет собой главный продуктобразования, которое, при всех различиях, едино в своей направленности не на организацию сегодняшней деятельности (жизни) детей вместе со взрослыми, а на подготовку детей либо к экзаменам, либо к «жизни» будущей, т.е. загробной.
Важнейшая идеологическая «добродетель» – толерантность, т. е. требование «уважать» отличия, в т. ч. идеологические. Это, без сомнения, один из аспектов гуманности. И сегодня мы наблюдаем уже перезрелые плоды толерантности – в Западной Европе и в США.
Нынешняя ситуация не оставляет сомнений в том, что продолжение идеологических «игр» ведёт к катастрофе. Обострение экономических и политических противоречий между Востоком и Западом втягивает в конфликт всё новых участников, и механизм этой «цепной реакции» – прежде всего идеологический: главной темой становятся результаты Второй мировой войны. Её «горячая» фаза давно завершена, однако, как выясняется, старые обиды проигравших сторон лишь ожидают повода, чтобы разжечь очередную (скорее всего, последнюю!) войну. Для исключения этой перспективы необходимо превратить победу победителей (которая не подлежит сомнению, но проблема – не в ней) из поражения побеждённых – во всеобщее освобождение человечества от угрозы глобального суицида, которую представлял собой нацизм.
Ценность любой победы – именно в обретении свободы для осуществления тех целей, которые в случае поражения, в ситуации несвободы (тем более при уничтожении порабощённого населения) осуществить было бы невозможно. И пока мы – человечество как целое, ибо национальные и любые другие деления более неактуальны – не приступили к выполнению той всемирно-исторической миссии, которая стала выполнимой благодаря победе над нацизмом, – мы остаёмся недостойными этой победы и жертв, принесённых во имя её.
Превращение победы в свободу, закрывающее «страницу» конфликтов и начинающее «с чистого листа» эру общечеловеческого сотрудничества, возможно только в форме педагогической революции, т.е. завершающего «шага» революции коммунистической. Её главная предпосылка – опыт российской и советской философскопедагогической школы. Авторитет этой школы основан прежде всего на том факте, что – при всех предысторически неизбежных «эксцессах» и «искривлениях» – именно Советский Союз декларировал попытку (неосуществимую в его эпоху, но вынести такое заключение априори было невозможно) начать движение к коммунизму, т.е. к обществу реального гуманизма; только этим фактом объясняется способность советского народа эффективно противостоять военной машине почти всей Европы в Великой Отечественной войне; и нынешняя Россия – опять-таки при колоссальных прошлых и сегодняшних идеологических искажениях – стремится сохранить именно эту гуманистическую интенцию. Всё это налагает на нас – продолжателей российско-советского педагогического проекта – миссию лидеров глобального социального возрождения, т.е. прорыва в человеческую историю.