В статье рассматриваются средства создания психологической характеристики героя повести В. Распутина «Живи и помни». Объектом анализа являются тематические поля тех или иных лексем, играющих существенную роль в раскрытии душевного состояния Андрея Гуськова. Особое внима ние уделяется семантическим функциям повторов, при помощи которых писатель показывает дег радацию личности, и иррадиации как стилистической фигуре, придающей повествованию особую эмоциональность и драматизм.
Для показа характера и психологического состояния своих героев зачастую писатели избирают такое время, которое требует высшего напряжения духовных сил народа. Таковым является, в частности, Отечественная война с фашистскими захватчиками. Это не новая тема в русской литературе, память о трагическом прошлом находит достойное отражение в произведениях различных авторов. Неоднократно к теме войны обращался и В.Г. Распутин. Специфика решения им военной темы в повести «Живи и помни» в том, что писатель осмысливает войну в преломлении к человеческим судьбам и характерам, а также во взгляде автора на войну как на ту же жизнь, только на трагическом ее повороте.
Герои повести поставлены в экстремальные условия, потребовавшие огромного психологического потенциала, что позволило писателю самым детальным образом всмотреться в их характеры. Именно здесь полно реализовался редкий дар В. Распутина угадывать и передавать логику человеческого поведения, взаимоотношений между людьми, диалектику души.
Как и в других произведениях этого автора, в повести с поразительной силой звучит мотив нравственной ответственности человека за все происходящее вокруг, мотив недопустимости нравственных компромиссов.
Действие разворачивается зимой последнего военного года в далекой сибирской деревушке, жители которой делают все для приближения конца войны и ждут вестей от оставшихся в живых родных. Ждет мужа и молодая женщина Настена Гуськова. Но случилось так, что ее муж Андрей дезертировал, не вернулся после госпиталя на фронт. Проанализируем слова тематического поля «психическое состояние», представленные в речевом воплощении образа Гуськова. Рассматривая их и опираясь на текст, постараемся ответить на вопрос: почему Гуськов стал дезертиром, что было причиной его падения? Ведь, отправляясь на фронт, Гуськов не собирался дезертировать. Когда-то он был хорошим работником в колхозе, а на войне считался хорошим солдатом, надежным товарищем, то есть «воевал, как все, – не лучше и не хуже». Что же тогда толкнуло его на преступление? Когда подстерег Гуськова тот момент, заставивший его бессознательно ступить на скользкую дорожку, приведшую в глухую сибирскую тайгу к диким зверям?
Обратимся к 4 главе повести, в которой описывается жизнь героя, начиная с момента отправки на фронт и вплоть до дезертирства. Весть о войне вызвала в нем «оглушенностъ, неспособностъ соображатъ», он чувствовал «ненадежностъ всего, что с ним сталосъ, злостъ, одиночестео, обиду» и «холодный, угрюмый и неотвязный страх», перед ним во весь рост стояла смертъ. Когда проплывали мимо родной Атамановки, Андрей смотрел на деревню «молча и обиженно, он почему-то готов был уже не войну, а деревню обвинить в том, что вынужден ее покидать». Далее встречаются слова обозлился, злостъ, неволъная обида, у него схватывало сердце. Гуськова обидело то, что слишком спокойно и равнодушно течет Ангара, слишком равнодушно скользят мимо берега. Это вызвало в нем обещание, о котором он помнил всегда:
«С недобрым упрямством он вслух пообещал:
«Врете: выживу. Рано хороните. Вот увиди те: выживу. Уж с вами-то ни черта не сделается – увидите» [1, 214]. Уже один этот эпизод свидетельствует о том, что война, явившаяся для всего народа нравственным потрясением и способствовавшая пробуждению в людях самых высоких чувств, не вызвала в Гуськове ничего, кроме животного страха за себя, за свою жизнь, стремления остаться в живых во что бы то ни стало.
Неизбежная закономерность доходящего до крайней степени перерождения человека, отступившего от общечеловеческих норм жизни, прослеживается и в предыстории Гуськова. Нравственная характеристика его восстанавливается по отдельным деталям и штрихам: в воспоминаниях Настены, в исповедальных репликах самого Гуськова, в авторских комментариях. Все они указывают на эгоизм Гуськова, на его индивидуалистические склонности. Вот, например, как стал вести себя Гуськов, когда стало понятно, что близится конец войны и когда появилась «открытая и беспокойная надежда» уцелеть: он начал «примериваться к тому, чтобы его ранило – конечно, не силъно, не тяжело, не повредив нужного, – лишь бы выгадать время» [1, 216]. Летом сорок четвертого
Гуськова серьезно ранило. Он понял, что отвоевался и утешился: «Теперь пусть повоюют другие. С него хватит, он свою долю прошел сполна... Всё – плохо ли, хорошо ли, но уцелел» [1, 216].
Из приведенного отрывка имплицитно выявляются такие черты Гуськова, как безразличие к дальнейшей судьбе Родины, его эгоизм. Он уверен, что теперь его отправят домой, но его выписывают из госпиталя и отправляют в часть. Эта весть «оглушила» его настолько, что он «ничего не мог сообразитъ», «побежал по врачам, стал доказывать, горячиться, кричать». Он не хо тел понять, что война не кончилась: «Он боялся ехать на фронт, но болыпе этой боязни были обида и злостъ на все то, что возвращало его обратно на войну, не дав побывать дома [1, 217].
Быть рядом, в своей почти стороне и опять «под пули, под смерть?». В.Распутин демонстрирует здесь необыкновенно тонкое проникновение в человеческую душу. Перемежая авторское повествование с несобственнопрямой речью героя, автор показывает, как в Гуськове борются обида, злость на госпитальное начальство, желание повидаться с родными, жалость к себе и непобедимый страх смерти. Сознательное борется с бессознательным, страх оказывается сильнее. И Гуськов как бы начинает уговаривать себя: «Рядом ведь, совсем рядом. Плюнуть на все и поехать. Самому взятъ то, что отняли. Самовольничали, бывало, он слышал, – и ничего, сходило...» [1,217].
И тут же боязнь расплаты. На вокзале Гуськов теряется полностью, он не знает, что делать. И на вопрос раненого танкиста «неожиданно» ответил, что едет в Иркутск. Так он оказался в поезде, идущем на восток. И опять уговоры самого себя: «А возвращаться с полдороги – зачем тогда все это затевал, зачем изводился, рисковал, настырничал, кому что хотел доказать? Да и не поздно ли возвращатъся?» [1, 218]. И тут он вспомнил показательный расстрел пожилого мужчины, самострела с подвязанной рукой, и молодого солдата, совсем мальчишку, который тоже захотел сбегать домой, в деревню всего в пятьдесяти верстах. Вспомнил, с какой ненавистью и брезгливостью смотрели солдаты на самострела, мальчишку же жалели. Но он не мальчишка, выходит, и здесь его ждет то же самое – смерть. И между двумя смертями он выбирает ту, которая обещает ему сначала хоть неболыпой покой, хоть какуюто маленькую радость. Он прибивается к немой женщине, у которой просидел «в оцепенении и страхе» не один день, а потом и решил переждать «пока его окончателъно потеряют и дома, и на фронте». Так заключен был сговор с самим собой, с собственной совестью, но покоя не было. Он «возненавидел себя», ему «стало невмоготу», «все в нем сдвинулосъ, перевернулосъ, повисло в пустоте» [1, 220]. И он решает «двигаться далыпе, хоть на смерть, но далыпе». Добираясь до Атамановки, отсиживаясь на заимках, Гуськов не раз проклинал себя, терзаясь и раскаиваясь. Он думал повидать родных, а потом можно было пойти и на смерть. Но именно тут Гуськов осознал, что безудержно боится смерти, и не между двумя смертями выбирал он, а пытался убежать и от той, и от другой. Ему страшно признаться себе в том, что он заслуживает смерти. С этого момента им движет только одна сила – дикое, звериное желание жить и страх смерти.
Если сравнить слова тематического поля «психическое состояние», характеризующие Настену и Андрея Гуськова, то можно заметить, что многие из них пересекаются. Так, слово страх присутствует в характеристике обоих героев. Но страх в характеристике Гуськова выступает больше как простейшее переживание, связанное с инстинктом самосохранения. В характеристике же Настены страх предстает к тому же, на наш взгляд, как переживание более высокого порядка: Настена боится потерять доверие и уважение родных, односельчан.
Если испытание, выпавшее на долю Настены и Андрея, подняло ее на ступеньку выше, то Гуськова оно все далыде и далыпе толкало вниз, доводя его до последней степени нравственного одичания. Совершив преступление, Гуськов неостановимо скользит по наклонной к черте, за которой «кончается бытие собственно человеческое и начинается звериное существование» [2, 116].
В тексте повести находим ряд слов и выражений, подчеркивающих постепенное уподобление Гуськова дикому зверю. Так, на вопрос Настены, куда он теперь пойдет, Андрей отвечает: «Куда... Куда-нибудь. К родному брату, к серому волку» [1, 211]. Укрывается Гуськов в старом зимовье, которое будто специально называлось Андреевским. И начались «волчьи» дни, «черные» дни бывшего человека, бывшего солдата. Но он не собирается умирать, он решил потихонечку устраиваться, оглядываться, с чем начинать «новую жизнь». Да и внешне Гуськов переставал быть похожим на человека, лицо его заросло «черной клочковатой бородой», отчего Настена поначалу никак не могла полностью признать его. Андрей отказывается брить бороду: «Пускай торчит. Чтобы не походить на себя. Уж лучше на лешего» [1, 232].
Однажды он признался Настене в том, что не соображает, что делает и зачем, будто не он живет, а «кто-то чужой в его шкуру влез и помыкает» [1, 239]. Выражение влез в его шкуру послужило основой для создания автором прямо противоположного по значению сочетания:
«Там было спокойней, привычней, там он не вылезал из своей шкуры...»[1, 247].
В первом случае фразеологизм влезтъ в шкуру употреблен в общеизвестном значении – «ставить себя на место кого-либо или в положение кого-либо» (ктото чужой влез в шкуру Гуськова и заставляет его жить не так, как он хочет). Второе выражение имеет другое значение: там – это в нижнем зимовье, где прятался Гуськов-дезертир, где он умел держать себя, не Порой накатывало позднее раскаяние, и он от одиночества, заброшенности, от злобы на весь мир начинает подражать старому волку. Он научился выть поволчьи и «со злорадной, мстителъной гордостъю» он определил, для чего это ему нужно: «Пригодится добрых людей пугатъ». И однажды, признавшись Настене, что нелегко ему здесь «зверюгой лесной прятатъся», решил продемонстрировать свое умение выть по-волчьи: «...выгнувшисъ вперед, не сразу, начав со всхлипа, словно доскребаясь до нужного голоса, и, достав, навострив его, пустил тонкий и длинный, режущий по живому, жалобный и убийственный стон [1, 276]. Прежде, чем начать выть, Гуськов принимает необходимую для этого звериную позу. Сравнение голоса с острым лезвием усиливается, он как бы материализуется, голос приобретает значение конкретного предмета, получая в контексте сему вещественности, предмета, который можно «достать», «навострить», а потом «пустить» и резать по живому. Отсюда определение убийственный. Настену повергает в ужас этот «нечеловеческий голос».
Но наиболее четко проступают звериные черты Гуськова в сцене убийства теленка. Человек и животное здесь как бы меняются местами, все больше звереет Гуськов, корова и теленок наделяются автором многими человеческими чертами и чувствами. Распутин неоднократно употребляет слово челоеек вместо имени собственного, каждый раз противопоставляя Гуськова животным. Это привлекает внимание читателя в первую очередь тем, что лексема человек употреблена для описания бесчеловечного поступка человека. На трех страницах, повествующих об охоте Андрея на корову с теленком, девять раз встречается слово человек. Употребление нарицательного существительного вместо имени собственного здесь приводит к текстовым семантическим сдвигам: лексема человек полностью утрачивает сему ‘разумный’, приобретая в данном тексте сему ‘зверски жестокий ’. В рассмотренном случае текстовая коннотация находится в противоречии с общеупотребительным значением существительного человек, в результате чего рождается текстовая энантиосемия. Гуськов лишь обличьем напоминает человека, но это уже не человек, поступки и действия его бесчеловечны. Он лишил себя будущего, следовательно, у него не может быть ни настоящего, ни прошлого. Существование его в заброшенном зимовье – это призрачная жизнь, подобие жизни. Память на короткое время может вернуть прошлое, но оно становится страданием, болью, потому что прошлые ценности вступают в противоречие с призрачностью позорного настоящего. Поэтому воспоминания глубоко враждебны Гуськову.
Сильнее всех чувств в Гуськове оказываются трусость, слабость, страх смерти. Именно они вызывают в нем звериное желание жить, пусть в диком одиночестве, среди диких зверей, жить жизнью бессмысленной, мерзкой, низкой, гадкой, но жить, хотя бы для этого пришлось кого-то убивать, кого угодно, только бы существовать.
Анализ слов и выражений тематического поля «психическое состояние», характеризующего Андрея Гуськова, показывает, что не мимолетная слабость, не случайный порыв толкнули его на дезертирство: эгоистическое, низменное и жестокое начало жило в нем всегда. Уходя на фронт, он проклинает войну не потому, что она – бедствие для миллионов, а потому, что лич но ему она встала поперек жизни, оторвала его от привычного уклада и погнала на фронт. Она виновата в том, что его ранили, а потом выписали в часть, она виновата в том, что «полжизни не заступило, а уж всё, конец». Им руководят не долг и честь, а обида, озлобленность, эгоизм, трусость и страх. Губоко таившееся бессознательное постепенно вытесняет разумное, сознательное. Поэтому в лексическом воплощении образа Гуськова и преобладают слова и выражения, называющие эти чувства и состояния.
Даже ребенок, о котором так мечтала Настена, нужен Гуськову только для одного – самооправдания: «... не зря я сюда шел, не зря. Вот она, судьба... Это она толкнула меня, она распорядилась» [1, 272]. «Это ж все – никакого оправдания не надо. Это болъше всякого оправдания...» [1, 272]. Но радость и волнение оттого, что Гуськов, наконец, нашел оправдание своему дезертирству. Говоря это, Настену он «не видел, не замечал ее – он говорил для себя и убеждал себя» [1, 272]. На вопрос Настены, что сказать родителям, людям, когда спросят, Андрей отвечает:
«Плеватъ нам на всё». Выражение «плеватъ на всё», дважды сказанное Гуськовым, как нельзя лучше характеризует его неуважение, пренебрежение и презрение ко всему, кроме того, что касается его самого. Он не способен понять, на что обрекла себя Настена, решившаяся рожать ребенка в столь трагических для нее обстоятельствах. Даже гибель жены, в которой непосредственно повинен он сам, не в состоянии заронить в душу Гуськова ни жалости, ни самоосуждения, ничего, кроме еще болыпего желания жить во что бы то ни стало: «Заслышав шум на реке и заподозрив, что он может иметь отношение к нему, Гуськов вскочил, в минуту собрался, привычно приведя зимовейку в нежилой, запущенный вид, и кинулся в тайгу» [1, 272].
Для читателя важно, что Гуськов даже не вспомнил в этот момент о Настене, не подумал, что, возможно, ей грозит какая-то опасность и нужно ей помочь; животный страх смерти окончательно заглушает в нем все остальные чувства.
Анализ показывает, что в характеристике Гуськова доминирующей оказывается лексе ма зверъ. Вначале он и его образ жизни лишь сравниваются с жизнью диких зверей, но потом одиночество, злоба и обида все болыпе внешне и внутренне превращают его в загнанного, запуганного, жестокого зверя, подчиняющегося лишь животному инстинкту самосохранения. Все это вызывает в читателе отрицательные эмоции, которые создают определенный эмоциональный настрой всего произведения. Согласно правилу семантической иррадиации эти слова и выражения распространяют свою эмоциональность на текст в целом. Чувство страха, тревоги, беспокойства насыщает всю повесть, нарастая, усиливаясь от эпизода к эпизоду.
Контраст жизни и смерти намечается уже в самом начале повести. Оказавшись рядом с родной деревней, Гуськов находит себе пристанище на противоположном, левом берегу Ангары. Ангара приобретает значение символа: река, отделяющая берег жизни от берега смерти. Это признает и сам Андрей: «У тебя была только одна сторона: люди. Там, по правую руку Ангары. А сейчас две: люди и я. Свести их нельзя: надо, чтобы Ангара пересохла» [1, 277].
И зимовье, в котором укрывался Андрей, в повести называется то «далъним, заброшенным углом», то «мертвым углом, где хоронился Андрей», сама зимовейка была «запущенная, без жилого духа», а за окном лежал «не тронутый ничъим следом, блестящий на солнце снег». На островке Гуськов находит пещеру, напоминающую «громадный могилъник», куда он уходит после смерти Настены и где, по-видимому, ему придется доживать последние дни. Он сам определяет последний срок: «Он готовил себя к тому, что идет по последнему кругу и круг этот скоро замкнется: он прожил последнюю осень, последнюю зиму, пропускает последнюю весну, впереди последнее лето» [1,330].
Но ему не хочется умирать, желание продлить срок жизни заставляет его искать снег, остатки зимы. Растает снег, а вместе с ним должен исчезнуть и Гуськов, поэтому для него снег – символ жизни. А снегу с каждым днем все меньше и меныпе и все ближе «последний поворот», за которым наступит «последний недолгий срок его существования». И еще его стали беспокоить лунные ночи: ...чем ярче сияла луна, тем неспокойней, удушливей ему было. Потому что с луной у него были связаны представления о том свете.
К тематическому полю смерти можно отнести и выражения «некрасиво заросшее, как замшелое, лицо Андрея». Это сравнение усиливает мотив смерти. Гуськов и внешне уже напоминает покойника, да и последнее его пристанище – «сырое темное зимовье с горъким запахом спертого, задушенного воздуха».
Анализ лексического наполнения образа Гуськова показывает, что семантически, тематически и стилистически наиболее существенными являются слова, словосочетания и значения, неоднократно повторяющиеся в тексте. Они объединяются в обширные тематические поля «психическое состояние», «жизнъ и смертъ», облегчают толкование произведения и позволяют выделить особенности В.Г. Распутина в изображении персонажей. Писатель широко использует психологическую и портретную деталь, дающую яркое представление о характере. Он никогда не говорит о героях подробно, как бы выхватывает отдельные частности, выделение которых совсем не случайно. Каждая деталь выражает главное, существенное в поведении героев. Поэтому впечатление о них, об их характерах складывается не из признаний героев или авторского комментария к ним, а на основе тех ассоциаций, которые возникают у читателя в связи с восприятием специально отбираемых деталей, помогающих прийти к определенным выводам.
Стилистическая функция рассмотренных лексических средств заключается в психологической характеристике главных героев, в создании ситуации своеобразной борьбы противоречивых чувств, ситуации, когда герою необходимо сделать выбор, самому определить дальнейший жизненный путь. Для проявления полярности характеров необходимой бывает особая напряженность действия. В повести она создается за счет такой особенности стилистической функции, как иррадиация, которая распространяет острую эмоциональную тональность на все произведение. Напряженность действия в рассматриваемом произведении сочетается с углубленным анализом внутреннего мира героев, изображаемого параллельно несколькими средствами.
Таким образом, компоненты обнаруженных в повести тематических полей в контексте произведения выступают как слова с активной функциональной значимостью. Они тесно связаны с темой повести «Живи и помни» и служат более полному ее раскрытию.
Литература
- Распутин В. Живи и помни // Повести. – Горький: Волго-Вят. изд-во, 1985. – С. 182-417.
- Сурганов В.А. Человек на земле. – М.: Советский писатель, 1981. – 563 с.